23 октября 2002 г. я со своим женихом, Финогеновым Игорем Алексеевичем, 16 сентября 1970 г.р., с которым мы вместе 11 лет, пошла на представление мюзикла «Норд-Ост».

Примерно в 21 час, во время представления, на сцену ворвались несколько вооруженных людей, одетых в маски и камуфляжную форму. При этом они произвели выстрелы из автоматов и прокричали, что произошел захват заложников, чтобы никто не двигался.

Сначала я была удивлена и не поняла, что происходит. На сцене произошло замешательство и смятение, и лишь через некоторое время, когда в зал стали вталкивать обслуживающий персонал и других людей я и мой жених, поняли, что это не сценическая постановка, а действительно то, о чем сказал террорист.

Все зрители оставались на своих местах. Через оркестровую яму заводили в зал оставшихся сотрудников и актеров. Когда включили свет террористы вновь объявили нам, что это захват заложников, что мы можем позвонить по мобильным телефонам и сообщить о случившемся.

Что мы и сделали. Игорь позвонил на Петровку — 38 ГУВД г. Москвы и сообщил, что произошел захват, описал сколько человек террористов, какое у них оружие, сколько взрывчатки, какая она и все их действия. Сотрудники ГУВД спрашивали у моего жениха, что говорят террористы, однако он ничего им ответить не мог, поскольку террористы действительно ничего не говорили, что, кстати, пугало и нас. Не зная их намерений, мы постоянно находились в нервозном состоянии. Шок и ужас от происходящего присутствовали в течение всех трех суток, пока мы были в качестве заложников.

В начале развития события меня жутко напугал расстрел молодой девушки практически у меня на глазах. Эта девушка появилась в зале из задней двери, ее подталкивали прикладами. Террористы допрашивали ее, откуда она появилась. Все мы это видели и были в напряжении, поскольку понимали, что события могут развернуться в худшую сторону. Девушка, как потом стало известно Ольга Романова, как мне показалось, растерялась, не смогла сказать ничего вразумительного, а чеченцы на нее давили и требовали объяснений. Это длилось совсем недолго, после чего один из террористов приказал ее расстрелять. И, не уводя далеко, лишь выведя в боковую дверь, я услышала 4 или 5 выстрелов, мгновенно подумала, что для одного человека слишком много, и естественно все мы поняли, что ее расстреляли. Я плохо себя почувствовала. Стало понятно, что если для них так просто, беспричинно убить человека, то любой неверный, с их точки зрения, взгляд, жест, движение могут привести каждого из нас к судьбе этой девушки.

Этой же ночью мы услышали выстрелы в фойе. Как сказал один из террористов, им был убит сотрудник милиции.

В течение первых 5–6 часов террористы ничего не говорили, для чего они нас захватили. Потом поползли слухи, т. к. кто-то услышал разговор террористов или террористы сами об этом сказали кому-то из присутствующих, что они захватили нас для освобождения Чечни, а в четверг 24.10.2002 г. они объявили, что пришли с целью прекращения военных действий в Чечне и вывода российских войск.

Из фраз и разговоров и я, и Игорь услышали, что они собираются либо уйти с победой, либо в рай. Их девиз был — «свобода или рай». Это сказал один из террористов, проходя по сцене. Эту фразу потом повторяли практически все террористы, что естественно пугало.

Пугало и держало в сильном напряжении полное отсутствие информации о том, что происходит за пределами здания. Как реагирует наше Правительство на случившееся и какие меры предпринимаются для нашего спасения. Телевизор, который висел в зале, не работал. У террористов были рации, приемники и мини-телевизоры. Ощущение безнадежности и безысходности ситуации было вызвано тем, что: во-первых, наше Правительство нас, заложников, не поддерживало, единственное, что мы услышали, так это то, что власти не поддадутся на провокации, хотя все мы ждали каких-то слов поддержки, что о нас помнят и пытаются нас спасти; во-вторых, находясь в зале, мы сидели в партере, в непосредственной близости от бомбы (в одном ряду, за несколько кресел), неподалеку от взрывчатки, которую установили на заднем ряду сразу по диагонали за нами, а в последствии заминировали по периметру и весь зал, и отдельные места, просчитав ситуацию возможного спасения, тем более, что Игорь воевал в горячих точках, мы поняли, что при взрыве шансов выжить нет; в-третьих, мы сидели в правой стороне партера, где все двери были забаррикадированы и заминированы, а вокруг нас располагались чеченки-террористки с пистолетами и гранатами, на которых были надеты пояса смертников и они постоянно держали руку на контактной группе, рядом также находились боевики.

Террористы объявили также сразу после захвата, что если будет штурм, то они все взорвут.

Ситуация была крайне нервозной, заложники постоянно находились в сильном напряжении, подавляя в себе возможность срыва, чтобы не спровоцировать террористов. Сами террористы угрожал, что если заложники, т. е. мы, не будем выполнять их приказы, то они начнут кидать гранаты в зал и стрелять.

Периодически террористы стреляли вверх, чтобы «успокоить» нас, чем приводили итак невероятно испуганных людей в оцепенение и ужас.

Стрельба слышалась постоянно и за пределами зала. Первое время все зрители, как по команде падали на пол под кресла, закрывая голову руками и сумками. Террористы, видя это, запретили нам совершать телодвижения и приказали сидеть смирно, причем вновь угрожали взрывами гранат, что лишило нас возможности даже элементарно почувствовать себя хоть в какой-то иллюзорной безопасности.

Из-за постоянного напряжения безумно хотелось выбраться из зала, немедленно, прямо сейчас, подальше отсюда, приходилось сдерживать, контролировать себя, чтобы не вскочить, не побежать, не совершить безумства.

В сложившейся обстановке мы боялись, что наши правоохранительные органы все таки пойдут на штурм, а террористы исполнят свои обещания и взорвут нас.

Через какое-то время по залу распространилась информация, что начались переговоры. После различных переговоров реакция террористов была различна, а мы пытались понять результат этих переговоров по их реакции, что приводило нас то в ужас и безумный страх. Иногда появлялась надежда, очень хотелось жить.

Например, когда, как я понимаю, переговоры проходили для террористов не так как они бы хотели, они возвращались в зал разъяренными, злыми и с ненавистью и гневом говорили между собой на чеченском языке при этом угрожающе смотрели и указывали жестами на зал, что, естественно, приводило нас в ужас. Или когда они оставались удовлетворенными, они приходили в зал веселыми, но это было совсем редко, единичные случаи, и относились они к залу пренебрежительно, как будто мы самая низкая нация.

Мы старались не встречаться с террористами глазами, боялись, что нас могут запомнить и выбрать для расстрела, а также сорвать на нас свое раздражение, злость и просто плохое настроение.

Необходимо отметить, что в первую же ночь террористы развесили черные флаги с надписями на своем языке. Мулла, находившийся в зале в числе террористов, начал службу, а потом вновь и вновь ее повторял, практически не умолкая. Звучала то ли молитва, то ли это продолжалась служба, то ли их национальные песни в записи. Мой жених сказал, что это по настоящему серьезно, и мы решили, что они готовятся к худшему. Я вновь почувствовала приближение конца. Это чувство появлялось очень часто. Хотя по натуре я из тех людей, которые уверены, что из любой ситуации есть какой-то выход. В этот же момент я так не думала.

Безумные неудобства были связаны с отсутствием туалета, который был устроен чеченцами в оркестровой яме, и в который лишний раз было страшно ходить из-за постоянно меняющегося настроения террористов. Отсутствовала вода, нам раздавали сладкую газировку. Ее мы в принципе не пили, т. к. она не утоляла жажду, а наоборот, и самое главное, чтобы лишний раз не прибегать к необходимости пойти в туалет.

К вечеру 24.10.02 г. настроение террористов ухудшилось. Сказывались усталость, недосыпание, неопределенность в переговорах, которая, как я думаю, была вызвана нечеткостью требований их руководителей, казалось временами, они вообще оставались без указаний и не знали, что им делать. Опять же приходилось приспосабливаться к настроению людей, от которых так хотелось избавиться. Старались реже ходить в туалет, не разговаривать друг с другом, сидели опустив головы.

Я знала, еще из событий первых суток, что по истечении ультиматума, террористы должны начать расстреливать заложников. На каком-то этапе, точно сказать не могу, поскольку напряженная ситуация и все пережитое мной до настоящего времени, не дает возможности с точностью до минут синхронизировать происходящее в Доме культуры, чеченцы, находясь на сцене, начали обсуждать что-то между собой на чеченском языке, всматриваться в зал и указывать на людей. Я решила, что они отбирают тех, кого планируют первыми расстрелять.

В эти минуты я доподлинно представила себе как это произойдет со мной в деталях, как меня будут выводить, где это произойдет, что мне будут говорить, как я себя поведу, и что буду чувствовать при этом, будет ли мне больно. Я задавала себе вопрос: почему же я должна умирать в столь молодом возрасте, в мирное время, не сделав никому ничего плохо и не успев в своей жизни совершить отрицательных поступков. Одновременно я испытала страх за близкого мне и самого дорогого человека. Возможную его реакцию, если со мной что-то случится, чем для него это закончится, мою реакцию, если это случится с ним.

Вечером 25 октября 2002 г. на наших глазах у одного из заложников, видимо не выдержали нервы, и он бросился на женщину-террористку, которая была в поясе шахида, с гранатами, а в руках в нее был пистолет, как и у всех остальных террористок. В этот момент, увидев происходящее, в него выстрелил террорист, находящийся на сцене.

На наших глазах была решена судьба еще одного мужчины, который откуда-то взялся в зале, сказав, что у него там ребенок. Мы все оцепенели от вопроса, как же он прошел и кто он? Мы не понимали, что происходит, он был в крови, его били. Мы были напуганы. Этот мужчина, после выяснения с ними каких то вопросов, был расстрелян в фойе.

25 октября 2002 г. вечером чеченцы нашли где-то документы военнослужащих, женщины и мужчины. Они сначала угрожали и требовали выйти этих людей, потом стали говорить, что ничего не случится, если они себя назовут. Зал молчал. После чего чеченцы сами стали ходить по рядам и сличать внешность. Напряжение росло. Все боялись, что кто-то из заложников внешне похож на людей в этих документах. Потом они стали проверять документы у зрителей.

Мы очень сильно испугались этого факта т. к. Игорь был сотрудником милиции. После того, как ситуация немного успокоилась, находясь под пристальным вниманием террористов, опасаясь быть замеченными, мы стали уничтожать документы Игоря подтверждающие его отношение к органам внутренних дел. Кое-как, с огромными мучениями и риском мы уничтожили документы, часть из которых Игорю пришлось просто съесть.

25 октября вечером нам приказали сдать мобильные телефоны. Последняя возможность услышать родных, друзей, услышать слова поддержки, попросить прощения за то, что в этой жизни мы сделали не так, попрощаться, исчезла. Мы окончательно были оторваны от внешнего мира.

Ночью 26 октября за пределами зала, а может и здания все время стреляли. Я боялась, что, если перестрелка начнется в зале, а мы в это время будем спать, нас могут убить. Поэтому практически всю ночь мы боролись со сном. Это было невероятно тяжело, так как забытье наступало мгновенно, как только закрывали глаза, ведь все эти дни и ночи мы спали урывками, иногда, когда позволяла ситуация, по 20–30 минут.

Возможно, потому что я не спала, 26 октября 2802 г. рано утром я почувствовала запах газа, а потом увидела дымку и террориста на сцене, который одевал противогаз, а второй отдал женщине-террористке.

Мы с Игорем пытались принять меры для защиты от газа, начали дышать я в платочек, а он в лацкан пиджака. Какое-то время мы так просидели. Я очень сильно испугалась и боялась отключиться все время, держа себя в напряжении. Когда я обернулась, то увидела, что многие уже спят.

Я увидела, как мой жених начинает засыпать и заставляла его дышать через пиджак, сама я, почувствовав сильную сонливость, опустила голову вниз, чтобы если будут стрелять, не попали в голову и через несколько минут отключилась.

В себя я пришла в автобусе, который куда-то ехал. Я не понимала где я, и что произошло, кто те люди, которые там ходят. На полу я увидела очень много тел, которые лежали без движения.

Меня поместили в какой-то детский сад, а потом погрузили на «Скорую помощь» и отвезли в больницу, где я находилась всего 2 дня. Мне сделали анализы лишь спустя двое суток, и, не получив их результатов, можно сказать, вытолкнули из больницы. При этом в поликлинику сообщили, что я ушла по собственному желанию. Мне не предлагали перейти в терапию, где были свободные места, и люди находились там в течение полутора-двух недель, и им проводили необходимое лечение и обследования.

Возмутило и поразило отсутствие элементарной гигиены (я все время находилась в той грязной одежде, в которой провела все дни в «Норд-Ост») и элементарные условия дезинфекции

Также после всего пережитого я сталкиваюсь постоянно с рядом проблем, решение которых требует немало сил, нервов и здоровья.

Из искового заявления в суд от 14 декабря 2002г.