 Двенадцать лет назад в подъезде своего дома была застрелена обозреватель «Новой газеты» Анна Политковская. Дмитрий Муратов, издатель «Новой газеты», бывший ее главным редактором до ноября 2017 года, рассказал «МБХ Медиа», какой была Анна Политковская, почему незадолго до ее гибели он не пускал журналистку в Чечню, о чем бы Политковская писала, если бы ее не убили, и возможно ли, чтобы убийство Политковской было раскрыто, пока жива ее мама.
— Как Анна Политковская пришла в «Новую газету»? — 1999 год. Она позвонила, мы была знакомы — встречались у Егора Яковлева (главный редактор «Общей газеты», где до 1999 года работала Политковская. — «МБХ Медиа») в редакции. По четвергам там были такие званые вечера с танцами, концертами, балами, выпивкой. И на одном из этих «четвергов» я с ней познакомился. А спустя какое-то короткое время она мне позвонила с просьбой о встрече. Она рассказала глубоко драматичную историю, которая с ней произошла, и которую я не могу пересказать. Это история, которая коснулась ее семьи, и один из сотрудников «Общей газеты» достаточно грубо в эту историю вмешался. То ли он пытался помочь, то ли, напротив, проадминистрировать. И это ее чрезвычайно сильно разозлило. Могу сказать, что когда спустя несколько лет закрылась «Общая газета» и тот сотрудник попросился к нам, я ему сказал: «У тебя есть одна серьезная проблема. Я готов тебя взять, но до этого вы в моем кабинете садитесь с Политковской, и после того, как Политковская говорит: «Ты прощен», ты сможешь пойти в отдел кадров. Без этого, к сожалению, невозможно. В «Новой газете» категорически нет интриг. А с твоим приходом наступит период очень тяжелого напряжения. Я на это пойти не готов». И они закрылись у меня в кабинете, я ушел, они долго говорили. Политковская сказала: «Ну ладно…» Я говорю: «Нет, Аня, не ладно. Если ты мне сейчас говоришь: «Я за то, чтобы этого человека взять», мы его берем. Если говоришь «Ну ладно…», это означает, что ты через какое-то время сгенерируешь сгустки своей ненависти по другому какому-нибудь поводу. Она говорит: «Я за то, чтобы его взять». «Вот, теперь да», — сказал я. И они в мире жили вплоть до Аниной смерти, приблизительно пять лет.
«Шли люди, которым больше было некуда идти»
Я читал ее заметки, она тогда очень интересно писала, как устроена правозащита. У нее был очень любопытный, забавный репортаж из офиса тогдашнего уполномоченного по правам человека Олега Миронова: какие там люди обитают, как это все превращается в бюрократическую такую контору. В такой полупрофсоюз, полусобес, с непонятными какими-то ориентирами. Удивительно хорошая была история.
И тогда же она сказала, что не попала на первую чеченскую войну, и, тем не менее, хотела бы заняться этой темой, потому что это народ, который нуждается в помощи. Она сказала, что лучших выбили на первой войне — самых сильных, самых могучих. И сейчас там безотцовщина. Люди остались между Москвой, которой они не сильно нужны, и вот этой властью, которой не нужны никакие стоны, которые оттуда несутся. Ведь они должны показать, что осчастливили всех уже своим приходом к власти, да?
Ее расчет оправдался. Здесь у нас на третьем этаже, где все корреспондентские офисы, очередь стояла от входной двери до ее 307-го кабинета. Люди приходили, рассказывали, куда пропали родственники, что происходит в Старосунженском РОВД, каким образом сейчас устроена тюрьма в Чернокозово, нужны ли выкупы, что происходит в Беное, в Курчалое. Приезжали старики из высокогорного Бамута. Это были люди, которым больше было некуда идти. Они шли к одному человеку.
Потом этот народ ее предал, потому что они сказали, что да, нас все устраивает… Я их понимаю. Все-таки мир. Все-таки не война.
— А когда они ее предали?
— На похоронах Ани в 2006 году я не помню ни представителей чеченских властей, ни представителей народа, духовенства или еще кого-то. Они уже боялись с ней солидаризироваться. Если сначала на калитках висели (объявления), хвастаясь: «В этом доме ночевала Анна Политковская!», то потом это стало абсолютно опасно для этих людей. Они по-прежнему шли за помощью, но только просили встретиться на улице, чтобы пропуска не заказывать. А когда что-то рассказывали, говорили: «Только не называйте моего имени!»
На самом деле, я очень люблю чеченцев. Я много там работал, это, конечно, очень гордые, мужественные люди, и очень умные при этом. У них вот эта брутальность и ум сочетаются, что вообще бывает редко. Но в этом случае это не работало. Все сделали свой выбор: лучше унижаться перед своей властью, чем быть убитыми на войне.
— Как вам кажется, почему чеченская тема, Чечня стала ее жизнью?
— Никаких загадок в этом смысле нет. Знаешь, когда человеку проводят исследование, то точки, которые болят, светятся на мониторе, на компьютере, красным цветом. Вот на теле нашей страны красным цветом, как самая больная точка, пульсировала Чечня и сопредельные районы кавказских республик. Вой стоял, вой людского горя. И все. Она больше ничем не могла заниматься. Где больнее, там она должна быть. Вот эта этика, в ней существующая, этика диссидентов 60-х, этика Цветаевой, которую она всегда очень любила, — идеалы художественной литературы она воспринимала как менеджмент, которым должна заниматься.
Она была настоящая идеалистка, только чрезвычайно эффективная. Я хочу сказать, что только с идеями можно было добиться таких выдающихся результатов, как, например, лютой зимой обогреть дом престарелых. В Чечне тогда была диковинная зима, в 2000-м. Благодаря ей были поставлены генераторы. Ведомство Рушайло поставило не те генераторы — она обозвала Рушайло чуть ли не фашистом, а может, даже, и фашистом, я сейчас точно не помню. Рушайло сказал, что она сама фашистка, у них была безумная перепалка, но при этом Рушайло и ведомство установили все необходимые генераторы. Потом она вместе с майором Измайловым вывезла оттуда в Прибалтику детский дом Хадижат Гатаевой. Сколько она поспасала народа из зинданов, я посчитать, честно говоря, боюсь. Я просто даже не могу себе представить. Расплачивалась она собой. Лично собой. «Она умела радоваться»
— То есть?
— Понимаешь… Ну, вот известный случай, когда она попала в расположение 45-го полка, где ее допрашивали… Была информация, что у них там эти ямы, в которых держат заложников, пропавших чеченцев из одного близлежащего села… Она туда поехала, и на территории части ее взяли. Во время допроса ей сказали: «Вот сейчас мы тебя выведем на улицу, там у нас стоит „Град“. Мы из „Града“ пальнем, и никто даже не услышит, как тебя возле „Града“ расстреляли». Это был один из тех случаев, когда, вернувшись в землянку, она расплакалась. Мы подняли дикий шум. Уже через день ее вынуждены были отпустить. Я ее встретил в аэропорту, и первая фраза у нее была — все-таки она же была очень красивая… Ну просто очень красивая. Сексуальная. И она сказала: «Вот, косметичка у меня там пропала. То ли украли, то ли потеряла». А скоро уже Новый год был, и мы в «Артиколи», в лучшем магазине, все, что можно было только набрать из косметики, купили и на Новый год подарили.
— И Аня была рада этому набору?
— Аня была просто счастлива! Она очень радовалась вот таким вещам, в которых была законная радость жизни. Илюшкиным и Веркиным успехам, хорошей косметике. Мы однажды с ней полетели в поездку, не помню, куда. А нас взяли и пересадили в бизнес-класс из эконома. И тут мы радовались… Немного ей выпадало этих радостей. Или когда книжка у нее выходила, прилетела она в Стокгольм… И вот она гуляла по этому Стокгольму, а в номере надела халат. Марина Голдовская ее сняла, когда она в этом халате, в гостинице, а вокруг не стреляют! Можно безопасно ходить по улицам! Она умела радоваться. Она не замозоленная была, открытая очень в этом смысле.
— А вы с ней дружили? Или была такая дистанция — главный редактор и журналист?
— Нет, ну мы были, конечно, на «ты». И посылали друг друга. Про наши нежные отношения — не интимные, а нежные, естественно, нежные отношения взаимной приязни всем известно. Но в редакции хорошо известно и про дикие ссоры, которые у нас происходили.
— Почему? По какой причине ссорились?
— Причины были профессиональные. Когда в Чечне состоялись выборы и вся Чечня выбрала Рамзана Кадырова подавляющим числом голосов, я ей сказал: «Скажи, пожалуйста, вот, если люди себе выбрали будущее и выбрали себе власть, почему ты теперь за них вступаешься, когда их эта власть обижает? Может быть, теперь они ее сами будут терпеть и сами будут с ней объясняться? Ты-то зачем?!» Она говорила: «Ты не понимаешь. Они сами не могут защитить свои права». Я говорю: «Отлично. То есть, ты полагаешь, что эти взрослые, вооруженные, хорошо оснащенные, умные люди, выжившие и в царской России, и у Ермолова, прошедшие выселение, вот теперь они не могут?! Теперь они растеряли свои качества, поскольку теперь вот у них есть Политковская?». «Да, я именно так считаю!»
Доходило до слез. Просто до слез. Я говорил, что народ сделал свой выбор, и она не может этому выбору помешать. Она говорила, что эти люди сами не могут за себя заступиться, потому что боятся. Я говорю: «И ты, женщина, идешь впереди них. Тебя толкают, что ли?» — «Нет, я иду сама. Чеченцы никогда женщин вперед не толкают».
Эта ссора была некрасивая, но я до сих пор знаю, что был прав. Я понял, что линия перейдена. До этого был страшный эпизод, когда ее пригласил в Чечню председатель их парламента, фамилию которого я сейчас за давностью лет не вспомню, и они приехали к Кадырову. И с Кадыровым у них за столом состоялся очень неприятный разговор. Он ей объяснял, что республику надо держать так, вот так и вот этак, и приходится брать в заложники родственников боевиков, потому что иначе будут теракты. Она ему объясняла, что таким образом, наоборот, вы мобилизуете тех людей, которые не собирались к боевикам, — вы их мобилизуете в боевики. В конце концов, когда они уже садились в машину, (это было несколько рассказов, я сам это не видел), ей под ноги пустили автоматную очередь. И перед ней встал вот этот председатель парламента и сказал: «Она — моя гостья». И увез ее оттуда.
Кстати, хочу тебе сказать! Вот это ее чувство справедливости как базовое — она распространяла его абсолютно на всех. И на Буданова, чье дело она сумела достать, и мы его сюда привезли и напечатали — страшные абсолютно вещи; и на то, что было с Эльзой Кунгаевой; и что было до этого с замначальника штаба Федоровым. И как Буданов кидал в печь своим офицерам гранаты — пьяный абсолютно зверь, да? Когда Буданову понадобилась защита, и вторая точка зрения, чтобы с ним все было по правилам, она первая об этом стала писать. Аня уже погибла, когда был суд, и Буданов пожаловался, что у него нет зубной щетки. Мы смеялись с Ильей Политковским, потому что точно знали, кто первым бы повез ему пасту и щетку. У нас не было по этому поводу ни малейшего сомнения.
Это ее чувство справедливости выражалось еще в том, что она должна помогать тем, у кого меньше власти, кто сам не может за себя заступиться. В редакции так же было. Начальников она могла послать, орать, кричать, выступать. Когда же к ней подходили какие-нибудь молодые стажеры, корреспонденты, ее голос тут же становился голосом учительницы начальных классов. Она так приспускала очки и становилась из безумной фурии — в гневе красивой, надо признать — добродушным, очень внимательным существом. Те, кто выше, и не нуждаются в ее защите, они нуждаются в том, чтобы все время помнили, зачем им власть. А с теми, кто обладает меньшим запасом вот этой власти, с теми она становилась просто чудом. «Я хочу из Чечни тебя вывести, как войска из Афганистана»
Почему последняя ссора была? Она была связана с тем, что я сказал: «Ты больше в Чечню не поедешь, все! Точка!»
— А когда это было?
— Это был июнь 2006-го. Я уезжал в отпуск и сказал: «Любая твоя дальнейшая командировка в Чечню — это уже смертельная опасность. И ты не поедешь, это исключено». Один из моих заместителей не знал про мое распоряжение, он был тогда в отпуске. Когда вернулся, она его быстро и легко развела — ей сложно было отказывать — и поехала.
Я думаю, эта командировка была роковая. В ней она занялась так называемым «фондом Кадырова». Я чувствовал, что где-то здесь находится последняя капля: как эта новая власть устраивается, как она вписывается в бизнес… Это было что-то личное — я думаю, это и стало причиной того, что был сформирован заказ на ее убийство. Это и, конечно, совокупность всего, что она делала, — пятьсот с лишним репортажей. Но момент детонации — да, это было то, что она залезла в их финансы. Не успела, правда, реально это сделать.
— Я помню, что незадолго до ее убийства, в одном из интервью вы говорили, что Политковской нужно сделать ребрендинг. Было такое?
— Да. Я с ней об этом говорил. Я говорил: «В конце 80-х годов Горбачев вывел войска из Афганистана. Казалось, что там все это навсегда. Но вот нашлись силы, и был, как мне рассказывал Горбачев, „прекращен воинственный клекот“». Все были против вывода войск из Афганистана, кроме Горбачева и Яковлева, это сейчас можно посмотреть по протоколам Политбюро. Но они нашли силы это сделать. Я ей говорю: «Я хочу из Чечни тебя вывести, как войска из Афганистана. Переформатирование. Есть огромное количество в стране других вещей, кроме Чечни, которая сейчас выбрала сама себе руководителя».
У нее был к этому вкус, у нее был кайф, она чувствовала нервы вот этой жизни. Я легко вспоминаю, например, ее статью про Астрахань. Там начали гореть дома. Тогда еще не было изучения больших данных, еще невозможно было сверить с помощью компьютерных технологий, что дома горят как-то концентрированно в тех районах, на которые уже есть планы новой многоэтажной застройки у частного бизнеса. Она ножками прошла все пепелища, нашла людей, которые продолжали жить в подвалах этих спаленных домов. Прошла по этой многострадальной астраханской Московской улице в центре города, которую как будто немцы разбомбили. И она, конечно, поставила всех на уши этим материалом.
У нас тогда по деревням, по селам ездила Эльвира Николаевна Горюхина. Она была «калика перехожая», она была Гриша Добросклонов (герой поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», народный заступник. — «МБХ Медиа»), она была великий философ и умница, и она вела вот эти «народные дневники». И я думал, что Горюхина будет про народ, а Политковская — с чуть более жесткой позиции, с меньшей лирикой — займется властью: местной, региональной, деревенской, московской… И что она перестанет быть певцом одной темы. Одной!
Мы все безумно радовались ее текстам. На Новый год я читал пародию на ее тексты из Чечни. Она хохотала. Она была очень отходчивая, кстати. Даже после той дикой ссоры, которая у нас была в баре, при закрытых дверях, а люди стояли в коридоре и слышали страшные звуки, которые оттуда раздавались, я получил 30 августа приглашение на ее день рожденья.
— Это какой год?
— 2006-й. На Новослободской, напротив метро, был ресторан. Это все в духе Политковской — кухня одна, повара одни и те же, но половина — это еврейский ресторан, а половина — азиатский, значит, среднеазиатский. И вот мы в еврейской части. Она к евреям никакого этнического отношения не имела, но, поскольку их обижали чаще, чем других, то, конечно же, она за них заступалась.
И вот мы там сидим, и все знают, что мы поссорились. Сидит мама, сидят ее одноклассницы, девчонки из «Норд-Оста», Кудимов Юра с Леной, ее сестрой, ну, и Илюша с Верой. Вот все сидят, я напротив нее. То ли это водяное перемирие, то ли сейчас опять полыхнет, потому что никто отступать не будет.
Я говорю: «Ну, давайте, теперь я вам расскажу, что произошло». И в лицах рассказал, как мы ссорились! Что говорила она, что говорил я. Как сначала я увернулся от стула, и я показывал, как летел этот стул. Я говорю: «Встань, мы проведем следственный эксперимент сейчас».
Она плакала от хохота. И на этом, конечно, все закончилось.
Мы тогда начали выпускать пятничные номера. Они такие были, несколько «лайт». Нам очень хотелось такой цветной номер, в формате Б2, ну, такой, как воскресное приложение. Не только мочилово. А у нее была прекрасная собака, Мартын. Неимоверной красоты, выше «Камаза», но худой, как велосипед, красавец абсолютно. Дог Мартын такой коричневый, благороднейший браун, просто нет слов. Видимо, у него была родовая детская травма, его кто-то очень сильно напугал, и Мартын боялся машин и мужчин. А больше всего боялся мужчин, которые выходят из машины. И вот она с ним гуляла по улицам, и она его охраняла от каждого клаксона, от каждого проходящего мужчины он вздрагивал трепетной ланью. Политковская его реально чуть ли не на руках таскала. И написала она, по моей просьбе, в этот номер текст. Название мы тогда ей придумали «Больная собака в большом городе». Ох, что был за текст! Чудо абсолютное! Про всех про нас, про собак, и про нее, и про жизнь, и про то, как все хрупко, и вот ты сейчас плечом задел, а не представляешь, какие последствия будут.
Такой же был текст сногсшибательный, один из самых моих любимых текстов — про танго. Или, например, у меня была любимейшая вещь… Пригласил ее Блэр на званый завтрак. Ну, где светская хроника, и где Политковская? И вот она пишет, о чем говорили, международные проблемы… И потом вот это внутреннее аристократичное хулиганство, вот эта дерзость в ней просыпается, и она пишет: «Блэр съел все, включая пару булочек. Он ел, как голодный отец большого семейства». Что правда. Он действительно отец большого семейства, и пришел просто еще и пожрать. И сразу это все начинало по-другому работать. Ты вдруг понимаешь, что человек, который про политику тебе трет, тебя грузит, на самом деле он смотрит на все это такими глазами — такими, как ты бы посмотрел. Чудо! «Жуткие вещи с ней происходили: „Норд-Ост“ и Беслан»
— Говорят, незаменимых нет. И, конечно, такой, как Аня Политковская, нет и не будет. Но у меня такое ощущение, что у вас в газете есть несколько журналисток, которые как бы какую-то «частичку» от нее взяли. Это так? Или это просто кажется со стороны?
— У Политковской не было учеников. Это неправда, когда пишут, что Лена Милашина — ученица Политковской. Милашина ученица не в смысле, что Политковская водила ее рукой, читала ей диктанты или объясняла правила заметки. Она научила ее отношению к ценностям жизни.
Видишь ли, в чем дело. Мы долгие годы не называли фамилию Наташи Эстемировой. А ведь Наташа была одним из главных источников информации для Ани. Они, завернувшись в национальные платки, с чеченскими женщинами и с солдатскими матерями, бродили по всей Чечне — от высокогорных селений до Аргуна и Ачхоя. И Наташа после гибели Ани стала на нас работать. Ей запрещал «Мемориал» ставить свою фамилию, они за нее боялись. Она из-за этого, кстати, переживала — и это законное переживание, она имела, конечно, право уже на свою фамилию. И Милашина тогда много и часто работала с Эстемировой. Вот эта традиция, перешедшая от Ани через Наташу Эстемирову, которая была близким другом Лены Милашиной. И ответственность за ту и другую смерть, и уроки той и другой жизни — вот это во многом построило ДНК Лены Милашиной. Такая вот ДНК поразительного таланта и очень высокой, опасной смелости.
И, конечно, здесь, в редакции — один коридор, одно дыхание, одна чашка Петри, в которой все это варится. И Милашина видела, как это все безумно трудно и страшно. Здесь все знали и видели, что каждую секунду, все время Аня жила в безумном, фантастическом напряжении. Конечно, жуткие вещи с ней происходили: «Норд-Ост», Беслан — и она вела себя безукоризненно.
Я был в Берлине на днях русской прессы. Там была Валентина Матвиенко, тогда первый вице-премьер по социальным вопросам. Мне позвонили из штаба и сказали, что террористы, захватившие Дубровку, ждут Политковскую на переговоры. Ко мне стали подходить разные члены делегаций, в том числе правительственной. Они говорили: «Ни в коем случае! Не надо, чтобы она туда ехала. Там справятся, там спецслужбы».
Я говорю: «Друзья, это, вообще-то, мы будем решать с Политковской. Предложение сделано, а если погибнет заложник, они скажут: „Мы вызывали, а этого не произошло“. Мы так не можем». И Валентина Ивановна Матвиенко говорит: «Дмитрий Андреевич! Если есть возможность спасти человека, и для этого нужна Анна Степановна, надо приезжать. А я помогу».
А Политковскую не выпускали из Вашингтона, наше посольство не могло ей купить билеты. Короче говоря, через Матвиенко и Кремль ее посадили в самолет и отправили. Мы с Матвиенко и, по-моему, с Виталием Никитичем Игнатенко вылетели в Москву. Мне дала Матвиенко все свои телефоны, которые тут же, как только самолет приземлился, оказались у Ани, чтобы звонить, корректировать, чтобы она передавала все в любую секунду. И можно все что угодно говорить про члена Совета Федерации Матвиенко или про экс-губернатора Санкт-Петербурга Матвиенко, но бывают такие моменты, когда человек оказывается выше своей должности. Обычно наоборот — должность выше человека. А здесь, конечно, Матвиенко была абсолютно на высоте. И Рома Шлейнов, наш редактор отдела расследований, и Аня Политковская.
Они туда воду отнесли и потом все врачи в один голос говорили, что те, кому досталась эта вода, имели куда большую возможность выжить, поскольку у них не было такой степени обезвоживания организма, которая в результате, в отсутствие антидота, привела к многочисленной гибели людей. Это была Политковская. Я к ней в гости приезжал на борщ. Не на Лесную тогда еще, а на Новослободскую. И у нее там были эти потерявшие своих детей родители, она с ними потом дружила.
«И Павликовой бы занималась»
— Что бы сегодня возмущало Политковскую?
— Она бы писала про несправедливость, только эта несправедливость шире, чем границы Чечни. Мы видим, как власть повернула голову в одну сторону — в сторону «жила бы страна родная». А как бы, собственно, жила, это мало кого волнует. Вот сейчас Путин заговорил про борьбу с нищетой. Я думаю, что она бы занималась этим.
Она тогда уже подступила к этим молодежным движениям, лидеры которых их предают. Слушайте, она по Лимонову прошлась просто на каблучках! За «дело декабристов», как она назвала свои репортажи о ребятах, которых посадили, включая какого-то мальчишку из Голландии, за то, что они захватили зурабовскую приемную Минздрава. Их всех посадили, а Лимонова — нет! А он не пришел и не сказал, что это он инициатор.
И сейчас бы то же самое делала. И Павликовой бы занималась. Вот взять подшивку газеты, и посмотреть, чем бы точно занималась она. «Президент дал поручение»
— Мы когда-нибудь узнаем имя заказчика убийства Политковской?
— Для меня это не сложный вопрос. Я помню, когда все это случилось 12 лет назад, мы сидели здесь ночью в редакции и понимали, что это какая-то безумно мутная история, что в ней почти невозможно разобраться. Мы только понимали, что убийцы ее знали, что в этот день она только похоронила отца, в больнице лежит мать, и она приехала схватить вещи и к дочери Вере ехать, которая лежала на сохранении, ей скоро было рожать. И что это за зверье, которое за ней следило! Когда мне говорят, что это подарок Путину, я понимаю всех публицистов, они могут считать, как угодно. Мы-то точно знаем, что это никак не было связано с днем рожденья президента России, потому что уже несколько раз назначались эти даты (убийства. — «МБХ Медиа»). И мы поняли, что, наверное, будет с этим очень сложно, безумно сложно справиться. И потихоньку пошли вперед.
Лебедев (Александр Лебедев, инвестор «Новой Газеты» с 2006 по 2015 годы. — «МБХ Медиа») пообещал миллион долларов по тому курсу (я сейчас не могу вспомнить, какой тогда был курс) за достоверную информацию об убийцах Политковской. И Серега Соколов просто погрузился в эту пучину. Было много ерунды, много разводок, многие хотели встречаться где-то под Воронежем в ночных лесах в надежде, что прямо в багажнике лежат эти миллионы. С нами работали различные оперативники, к нам приходила масса всякого народа, из чеченцев уехавших — отовсюду по чуть-чуть. Потом начали проговариваться чиновники. Когда следствие подошло близко к подполковнику ФСБ Рягузову, о нем вдруг заявил начальник управления собственной безопасности ФСБ Купряжкин — еще до того, как были проведены аресты и следственные действия. То есть, это было как бы срочное публичное предупреждение прятаться, концы в воду. Мы поняли, что, значит, что-то там еще было.
Провал первого процесса, блестящая работа адвоката Мусаева, подброшенные кем-то в дело диски, которых там сначала не было, а потом появились… Но уже руки не опускались. Стало понятно, что нужен ключевой свидетель. Ключевым свидетелем государства был Павлюченков.
Один из твоих коллег нынешних, Роман Попков, находился в это время в московском следственном изоляторе по делу о нацболах. Газета, редакция, я — мы все ему очень благодарны. (Роман Попков в 2006—2008 годах сидел в Бутырской тюрьме, где познакомился с Олегом Голубовичем, арестованным за соучастие в краже — ныне ключевым свидетелем по делу об убийстве Политковской. Голубович знал, что Попков внештатно работает в «Новой газете», и в 2010 году рассказал своему бывшему сокамернику, что знаком с людьми, причастными к убийству Политковской, и попросил устроить встречу с представителями газеты. — «МБХ Медиа»)
Мы нашли этого чувака в Киеве. У нас на глазах его хотели арестовать. Мы там подняли скандал, позвонили в Москву, сказали, что сейчас выйдем на пресс-конференцию, где заявим, что воруют главного свидетеля по делу Политковской. Мы с Соколовым с ним там встречались. Он потребовал гарантий — мы дали ему гарантии и вывезли его вместе с семьей в одну из европейских стран. И я очень благодарен правительству этой страны. А туда уже приехала партнер Каринны Москаленко на процессе — прекрасный, выдающийся, на мой взгляд, адвокат, умница и красавица Аня Ставицкая. И провела адвокатский опрос. И тогда ключевой свидетель со стороны обвинения Павлюченков на втором процессе превратился в ключевого обвиняемого.
И он дал показания по всем: по Лом-Али Гайтукаеву, по трем Махмудовым, в меньшей степени по Хаджикурбанову, роль которого мне не во всем ясна. Но, как минимум, мы точно знали, что это — лица, совершившие убийство по найму. Они! Вот этот Червон-оглы передал оружие Рустаму Махмудову, Рустам Махмудов нанял своих братьев на зеленых «Жигулях» крутиться за Политковской. Несколько раз они заходили в подъезд, и он зажимал собачку замка. Они все время следовали за Политковской, и в этот день все они сошлись у подъезда на Лесной. Ну, и выяснилось, что их не раз нанимал Павлюченков, и что Павлюченков от этого самого Лом-Али Гайтукаева получил деньги.
И вот сейчас все непосредственные исполнители убийства по найму сидят. Дело про заказчика — это фантасмагория. Следователь Гарибян уходит на пенсию, дело передается важняку Шараеву, который его не ведет. Хотя нас уверяют, что ведет, но не проводится ни одного следственного действия вообще.
Дмитрий Довгий (бывший глава главного следственного управления Следственного комитета при прокуратуре. — «МБХ Медиа»), которого потом посадили за взятки, говорил, что, конечно, это Березовский. Сейчас бы сказали, наверное, что Ходорковский, но тогда никак не получалось. Должен же быть назначен ответственный за все убийства. Потом Чайка сказал приблизительно то же самое. Ни одного, ни одного минимального доказательства приведено не было. Шараев все это дело передал из управления по особо важным делам куда-то на совсем нижние уровни, где одни «висяки», которые, конечно, не расследуются. Мы и семья даже имя следователя не знаем.
Я не могу передавать содержание этого разговора, поскольку я подписался под соглашением, что встреча главных редакторов с президентом — это «off the record». Но я спросил у президента, возможно ли, чтобы убийство Политковской было раскрыто, пока жива ее мама. Все раскрывается долго, длинно — да, все понимаю. Но можно ли, чтобы срок следствия, в данном случае, был не только процессуальным, а еще был связан со временем пребывания Раисы Александровны на земле? Она, слава богу, великолепно себя чувствует.
— Ответа пока нет?
— Я могу сказать, что президент дал поручение. Я просто видел своими глазами, как это происходит, но с тех пор уже какое-то время миновало, и по нашей информации, ничего в Следственном комитете от этого никуда не сдвинулось и не изменилось. Но время истончает мембраны секретности. Потихоньку, потихоньку что-то начинает откуда-то литься. Мы пока боимся, пока робко предполагаем, никого не обнадеживаем — в первую очередь себя, мы не разогреваем рынки надежды. Но мы точно абсолютно непреклонны в том, что рано или поздно все узнаем.
— Время обнажает мембраны секретности?
— Утончает. МХБ Медиа
просмотров: 2462 | Отправить на e-mail
|
- Пожалуйста, оставляйте комментарии только по теме.
|
Powered by AkoComment Tweaked Special Edition v.1.4.6
AkoComment © Copyright 2004 by Arthur Konze — www.mamboportal.com
All right reserved |
комментировать
