Белый лист с пятью отверстиями… Это расстрел новых текстов, которые могла бы и уже готова была написать Анна Политковская — слишком живые и острые слова для того, чтобы наше время их пропустило. Лист потому и белый, потому он и превратился в мрамор… Открытие памятника Анне состоялось 30 августа, в день ее 50-летия. На треугольниках — не из черного, как это традиционно принято, а из белого мрамора — белый мраморный лист. Пять отверстий, аргумент для молчания, залог чистоты листа, но «прошлое нам еще предстоит», а потому авторы и исполнители сценария заказного убийства независимой и честной журналистки промахнулись. Они получили вместо молчания — крик: весь мир взахлеб читает ее тексты.

А мы ко дню юбилея продолжаем публикацию рассказов об Анне Политковской. Напомним, что в предыдущем номере о ней говорили только самые близкие люди: мама, сестра и дочь. Сегодня о ней говорят ее муж, друзья, коллеги и наши читатели.

Александр Политковский:
О пробитом колесе и непробиваемом чувстве долга жены

— Хмурое утро первого дня очередного года. Анне что-то надо писать: торопится и подгоняет других для возвращения в похмельный город-герой. Но мне туда не надо. Спешить поэтому не хочется.

Снег не снег, а какая-то крупа сыплет на дорогу. Машина едет плохо. Вздрагивает, цепляется за островки асфальта… Вместе с сыном еле-еле снимаем пробитое колесо под нервный скулеж нашего добермана. Приближаемся к Звенигороду. У дороги замечаем скопление машин и извечную суету русского бестолкового спасения. «Японка», потеряв всю свою стать, валяется в кювете. Нам призывно машут. Когда у меня в машине дети, я обычно не останавливаюсь. Но в этот раз рядом еще и Анна. Поэтому нет смысла даже долго пересказывать ее слова: «Мы должны обязательно помочь, мы должны…» Уже через несколько минут тащим заморскую красавицу из придорожной канавы… Вытаскиваем. Улыбки, похлопывания по плечу, как в Кремле. Разъезд собрания. Тут Анна замечает, что наша машина как-то наклонилась. Да, мы без очередного колеса, а вокруг уже нет никого. Нет, есть! Спасенный! Спокойно наводит марафет недалеко от нас. Похолодало. Анна говорит, что в России валяться на обочине более перспективно, чем стоять в колее. Она уговаривает спасенных свозить в шиномонтаж сына с колесом. Они и так согласны и благодарны. Сама гуляет с доберманом по обочине. «Спасите спасателей!» — ору, пытаясь остановить долгожданный джип, у которого есть подобное колесо. Жена права — надо валяться в кювете. Тогда есть хоть луч надежды.

Анна вспоминает, как несколько месяцев назад я на этой машине около Рузского водохранилища напоролся в траве на перевернутую борону и пробил два колеса. Борону кто-то бросил так же, как кидают из шестисотого кожуру банана. Это было накануне Троицы. Страна в этот день почему-то беспробудно пьет. И то, что всегда работает круглосуточно, в этот день не работает вообще.

Так было и на этот раз — сын вернулся ни с чем. Проехав до Москвы, они так и не нашли ни одного работающего шиномонтажа. Булькает мой мобильник, хочет с нами попрощаться. Аня успевает позвонить сестре. Лена посылает машину с водителем. Сын сообщает своему однокласснику в близкий Звенигород о возникших проблемах. Тот приезжает на каком-то рыдване, забирает колесо и впихивает туда вручную резину от «Волги». Кулибин! На грани фола. Но мы едем! Дети с собакой в машине сестры. Мы осторожно с Анной сзади. Все забыто. Тепло. Другие темы. Тут совсем неожиданно в темноте звучат слова: «Все-таки ты правильно сделал, что остановился». Я???

Елена Морозова, подруга детства:
О женщинах-вамп в открытом море

— Перед отъездом в отпуск я бродила по книжному магазину в поисках чего-нибудь «легкого» в дорогу. Внезапно ощутила на себе чей-то взгляд. С обложки на меня смотрела Аня. Вопрос «За что»?, на который есть множество ответов и нет ни одного верного, снова разбередил душу. По дороге домой перебирала в памяти счастливые эпизоды из нашей многолетней дружбы, вспомнилось, как мы вместе путешествовали…

Лет 15 назад Аню премировали вояжем на двоих по столицам Северной Европы. На мое счастье, ее муж Саша не мог поехать, и Аня пригласила меня. Со времен детства и юности это было наше первое и последнее совместное путешествие без детей и мужей, только мы, девочки. Уезжали из страны, в которой в то время, как говорилось в анекдоте, в магазинах «Мясо» не было мяса, а в магазинах «Рыба» не было рыбы. Понятно, что помимо впечатлений мы должны были привезти одежду, подарки и сувениры своим близким, поэтому списки необходимых вещей были внушительными, а денег заведомо не хватало. После обзорной экскурсии по городу гид выделил 2 часа на покупки. На свою беду, мы вошли в многоэтажный магазин через отдел посуды. Солонки в виде птичек в корзинках, сверкающие хромом салатницы и сахарницы, блюда с ячейками для улиток, которые можно было бы использовать для фаршированных яиц, поразили наше воображение и нанесли серьезный урон кошелькам. В отдел женской одежды, где проходило неведомое тогда в нашей стране чудесное мероприятие под названием «распродажа», мы попали за несколько минут до условленного времени встречи всей группы. Наши руки были заняты пакетами с посудой, которой мы впоследствии долгие годы с удовольствием пользовались, а две пары глаз одновременно впились в одинаковые черные топы нужного размера. Мы сразу поняли, что они составят жемчужину нашего тогдашнего гардероба, а так как по возвращении в Москву мы собирались на многочисленные вечеринки, то условились надевать эти топы по предварительному согласованию. В тот вечер на корабле проходил ужин-маскарад. Для участия требовалось либо заплатить немыслимые, как тогда казалось, деньги, либо прийти в костюме. Первый вариант даже не рассматривался, но где найти маскарадный костюм в открытом море? Помогло умение выкрутиться, присущее, пожалуй, на генетическом уровне каждой женщине бывшей советской страны. Было решено на вечер превратиться в сиамских близнецов, женщин-вамп. Выручили одинаковые «раздетые» топы, в которых мы чувствовали себя одетыми как королевы, и длинные черные юбки (основа гардероба — белый верх, черный низ). Черные гольфы превратились в роскошные перчатки по локоть, свернутая в шарики конфетная фольга составила основу бус и блесток на юбки, на щеках были нарисованы одинаковые черные мушки. Так мы и проходили весь вечер щека к щеке, бок о бок, делая одинаковые жесты свободными руками в гольфах-перчатках и даря ослепительные улыбки окружающим. Этот вечер и другие смешные эпизоды из нашего путешествия мы всегда с удовольствием вспоминали, озаглавив их известной фразой из какого-то старого фильма: «Пустите Дуньку в Европу».

Думаю, что вспоминали бы мы их и 30 августа, в день Аниного рождения, который отмечался всегда и на который собирались друзья, возвращаясь после летних отпусков, отдохнувшие и полные желания обменяться приятными впечатлениями. В день Аниного юбилея мы обязательно соберемся, чтобы еще раз поговорить о ней и попытаться ответить на вопрос с обложки книги: «За что?»

Марина Голдовская, кинодокументалист:
«Через нее я хотела рассказать о нас»

Я думаю об Анне все время. И, когда вы спрашиваете о ней, мне трудно сказать о каком-то отдельном событии. Это имя у меня связано с самыми прекрасными днями моей собственной жизни. Ее муж, Саша, был моим любимым студентом на журфаке МГУ, мы были с ним близко связаны. И, когда он познакомил меня со своей будущей женой, Аней, я сразу почувствовала к ней расположение, сразу же появилось очень светлое чувство. Это была такая яркая и такая приятная пара, что, когда меня попросили сделать картину в 1990-м году о наших переменах, первые, о ком я подумала, была семья Политковских. Саша был на гребне славы, ездил всюду по горячим точкам, а Аня – очень приятной женщиной с двумя детьми. Я подумала, что именно через них можно рассказать о нас всех. Они согласились, думаю, потому, что мне верили. Я «поселилась» в их доме – оборудовала всю квартиру светом, микрофонами. Снимала их на протяжении почти двух месяцев. И это совпало с очень волнующими и нервными моментами нашей страны. Как раз в то время была демонстрация 25 февраля 1990-го года. Она готовилась как выступление против Коммунистической партии, за отмену 6 пункта Конституции. С организацией была масса проблем. Государственное ТВ предупреждало всех о том, что может быть кровопролитие, что туда же собирается выйти общество «Память», а потому в ней принимать участия не нужно. Было много угроз и на Сашином автоответчике… Мы все страшно волновались. Это была очень напряженная ситуация, которая держала нас всех на очень высоком градусе нерва. Моя мама, например, рыдала, умоляя меня туда не ходить.

Я нашла точку съемки демонстрации – с шестого этажа дома, на углу Садового кольца и Зубовского бульвара. Милиции было столько, сколько я в жизни никогда не видела. Думаю, на демонстрацию вышло полтора миллиона человек. Они держались за руки и пели Окуджаву «Возьмемся за руки, друзья…». Меня заливало слезами на этом балконе – это был подъем, который я чувствовала  впервые в жизни, мы все понимали, что стоим на пороге невероятных перемен. Это была эйфория и понимание того, что переживаешь такой момент в истории, который никогда может больше не повториться. Эти кадры с демонстрации и оказались заключительными в картине. И это все происходило в то время, когда уже появились первые мигранты, первые беженцы – из Баку, которых Саша интервьюировал. Была Аня, ждущая его дома, с двумя детьми, их размышления о сегодняшнем и будущем…
Картина хорошо прошла за границей, участвовала в фестивалях. Она получилась, думаю, потому, что там были очень личные моменты. Аня была очень откровенна со мной, и это то, что меня очень с ней связало. А Саша уже был депутатом Верховного Совета. Мы с Аней, как две женщины, очень быстро поняли друг друга. Когда появилась возможность показать картину в России, я сначала показала ее им. И мы отказались от показа.

Стоя на том балконе в феврале 90-го, я подумала, что должна купить камеру и записывать все, что мы переживаем. И с тех пор все время возила ее с собой и очень много снимала своих друзей. Каждый раз, когда я бывала в Москве, я снимала Аню, иногда – по несколько раз в год. И почти вся ее жизнь прошла на глазах – с маленькой собакой, Мартыном, которому резали уши. С Мартыном, который состарился и умер. С уже новой собакой по имени Ван Гог. И с детьми, которые были маленькими, учились музыке, а потом выросли. И – в семейной жизни, которая позже распалась. В последний раз я снимала Аню в 2005-ом.

Когда я ее увидела впервые, после десяти лет перерыва, в 2000-м, я ей сказала: «Аня, Вы так изменились, стали совершенно другим человеком! Я бы никогда в жизни не подумала, что Вы могли бы стать сегодняшней». Конечно, в 90-е она писала для «Воздушного транспорта» и еще куда-то, мы вместе ходили в «Журналист» к Валентину Кузнецову, но писать было трудно – маленькие дети. А потом вдруг произошел невероятный скачок, прорыв. Тогда она ответила: «Если бы мы не менялись, то были бы неинтересны никому, а главное – самим себе».

Для меня Аня была очень близким человеком, которого, как мне кажется, я очень хорошо понимала. Меня поражала ее преданность делу. Она ведь переодевалась и одна ходила по горам… Она была очень пассионарной личностью, но при этом – очень ранимой и очень гордой. Я тоже, как, уверена, многие, пыталась ее остановить. А она говорила, что иначе ей будет стыдно, что это будет непорядочно по отношению к людям, которые от нее ждут помощи. Она была человеком очень высокой нравственной основы. Таких людей – единицы. Аня сумела «милость падшим призывать». Очень многие из моих друзей – и Аня, и Оля Кучкина, и я сама – мы все остались такими же, какими были, время нас не изменило. Я делаю ма-а-асенькую часть. Кто смотрит мои фильмы? Кому они нужны? Но есть ощущение, что не имею права бросать.

Она приезжала как-то в США, в Лос-Анджелес. Я смогла с ней встретиться только на один день – уезжала в Германию, где была членом жюри и уже не могла отказаться. Я ее встретила в гостинице, она была в очень приподнятом настроении – только что в Нью-Йорке ей вручили награду за мужество в журналистике. Наконец, я почувствовала, что кому-то нужна,— говорила она,— что я смогу рассказать детям. Как жаль, что они этого не видели! «Мне совершенно нечего обижаться на судьбу,— сказала она тогда же,— я пережила и увидела столько, сколько другие никогда не видели и не увидят никогда. А мне это помогло стать лучше, интереснее, не для мира,— для себя». Вечером я улетела, оставив ее со своим мужем. А, прилетев в Германию, включив CNN, сразу увидела кадры «Норд-Оста». Звоню Джорджу, а он говорит: «Аня улетела в Москву на переговоры».

Но как обо всем этом расскажешь?

Елена Масюк, журналист:
«Она умела писать человеческие истории»

Я не знала Аню лично. Я не ездила на вторую чеченскую войну, а она — на первую чеченскую, так что мы в Чечне никогда с ней не пересекались. У меня был лишь один телефонный разговор с Аней где-то в 2000 году. Я позвонила ей, потому что прочитала ее статью в «Новой газете». Это была замечательно написанная статья — о раненых мирных жителях в Чечне, написанная так, как Аня умела писать про человеческие истории. Среди жителей была маленькая девочка с тяжелыми ранениями, она находилась в Назрановской больнице, и ей нужно было дорогостоящее лечение. Это было так щемяще написано, что хотелось помочь. Думаю, люди с желанием помочь звонили Анне не единожды.

Она тогда очень удивилась звонку. Она думала, что после той ситуации в 1997 году, когда чеченцы взяли мою съемочную группу в заложники, ни одна чеченская история, даже про трагедию девочки, не сможет вызвать у меня каких-либо эмоций.

Я просила Аню передать в больницу лекарства, которые купила. Я знала все премудрости, связанные с гуманитарной помощью на Кавказе, да и в стране вообще. И мне было очень важно, чтобы лекарства достались именно этой девочке — они были ровно на тот курс лечения, который ей был нужен. Аня дала телефон больницы, позже я туда позвонила: что-то досталось той девочке, остальное распространилось среди других больных. Так что до конца я помочь ей так и не смогла. Не знаю, как сложилась судьба девочки. Надеюсь, она выжила и выздоровела.

Юлия Калинина, журналист:
«Аня была птицей в прекрасных одеждах»

Кажется, это было в 2000-м или в 2001-м. Хельсинкская группа организовала поездку в Данию — изучать истоки датской демократии.

В гостинице в Копенгагене мы жили с Аней в одном номере. В первый вечер говорили только о Чечне. Я рассказывала про ужасы, которые видела на первой войне, Аня — про ужасы, которые видела на второй. Истории наши были жуткими, речи — горячечными, и я думаю, со стороны создавалось впечатление, что мы обе не совсем здоровы. Не так, чтоб полностью психи, но и нормальными тоже, конечно, не назовешь…

В один из вечеров наш руководитель повез нас знакомиться с датской народной культурой на какой-то маленький остров. Прямо с улицы мы попали в натуральный «актовый зал». Вдоль стен стояли стулья, играла музыка, а в центре зала танцевали датчане. Человек тридцать, наверно. Мужчины и женщины, одетые кто во что, носились парами по кругу, притоптывая и подпрыгивая, как положено в их народных танцах. Датчане двинулись к нам, мужчины выхватывали дам, женщины тянули за руки джентльменов, и отказаться было невозможно никак.

Спустя полчаса вся наша группа — уже порядком взмыленная — пряталась от датчан по углам.

Продолжала танцевать одна Аня. Она притоптывала и кружилась не хуже самых ловких датчан — так, будто всю жизнь разучивала их местные замысловатые танцы. Лицо у нее раскраснелось, глаза горели. Она летала, как птица, и видно было, что все это доставляет ей истинное удовольствие. Мы тогда даже подумали, что вот ее призвание: не в грязи ей надо ковыряться, а танцевать на сцене в прекрасных одеждах.

…В Москву мы возвращались через Копенгаген и последнюю ночь опять оказались с Аней в одном номере в той же гостинице. Знаете, о чем мы говорили в тот вечер? Аня рассказывала о замечательном магазинчике в Москве, где продаются изумительные шелковые шарфики, совсем недорого. Еще мы, помнится, обсуждали достоинства каких-то кремов, косметики и прочих чудесных женских штучек. И ни разу не вспомнили о Чечне. Ни разу, вот что удивительно.

В стране, где превыше всего ценится человеческая жизнь, жгучая необходимость постоянно бороться с варварством и маразмом покинула наши воспаленные души, насмотревшиеся запредельных ужасов. Мы превратились в нормальных, человеческих женщин. Но, к сожалению, ненадолго.

Джонатан Сандерс, бывший корреспондент CBS в России, освещавший шесть военных конфликтов на Кавказе, глава исследовательского центра «Project on Russian future»

О ней мне говорить очень-очень трудно. И я очень мало говорю об Анне. Я думаю, что она, как Артем Боровик,— редкость, такая звезда, которую мы раз в жизни видим.
Я знал ее мужа в то время, когда он работал в программе «Взгляд». И в первый раз, когда я увидел Анну Степановну, я ей прямо сказал: как это возможно, что мы в маленьком мире прогрессивных журналистов прежде никогда не встречались в Москве? А она ответила: «Тогда я не была я».
Я понимаю, что ей очень трудно было жить психологически так, как жила она. Она понимала, что нужно делать хорошему журналисту. Но после того, как она видела то, что видела, думаю, она почувствовала потребность говорить правду. Даже не правду. В отношении нее надо говорить, применяя слово, которое мы очень редко используем,— «истина». Это ее и убило.
Я не совсем понял ее характер. Но думаю, эта потребность его изменила. Она была очень сложной дамой, а раньше — очень спокойной.
В истории Америки был человек, которого звали Джон Браун. Он очень активно действовал против рабства. В конце жизни он делал много нелогичных шагов, но делал то, что считал правильным – для истины и освобождения чернокожих людей. Думаю, она была такого же рода редким человеком.

Аня и наши читатели:
«Это подарок Судьбы — возможность общения с таким человеком»

Когда мне было 17, произошел захват заложников на Дубровке. Я была в смятении, странные мысли лезли в голову, и я не знала, куда мне деваться с ними. Решила написать в «Новую» письмо. Его напечатали.

Прошло около года, и на одном из митингов против войны в Чечне я увидела Анну Степановну и очень разволновалась, но все же решила подойти. Каково же было мое удивление, когда она меня вспомнила, вспомнила подробности моего письма. Феноменальная память. Внешне же она мне показалась очень хрупкой. Мы пообщались с ней немного и разошлись.

Не хочется говорить каких-то лишних слов, но Анна Степановна тогда оказалась для меня примером и чуть ли не путеводной звездой в том мире, где меня никто не понимал.
С уважением,
Уютова Анна

Это было летом в 2000 году. Как-то мы с женой, спускаясь в метро «Китай-город», увидели Анну, она шла на выход. Раньше мы ее не видели вот так, только по телику, но сразу узнали — она была такая красивая. Поздоровались и поблагодарили ее за репортажи из Чечни. Разговаривали минут пять.
Может, этот эпизод вам покажется не очень важным, но мы — простые чеченцы — благодарны ей за то, что она сделала для чеченского народа.
Ramzan Tevzan

Я француз. Извините, я не очень хорошо умею русский язык, но я сам изучаю. Россию я люблю потому, что мой сын русский. Он был сирота. Я пока читаю книгу Политковской (Douloureuse Russie, journal d’une femme en colre) — вот почему я ее знаю.
Мы, конечно, никогда встречались, но я знаю, что она очень любила Россию. Она была велика.
Я надеюсь, что Россия когда-нибудь будет демократическая страна.
Ролан

Она писала не только о нас, обо мне и моем сыне, но о многих, кого обожгло или спалило в нашей родной стране — в России — несправедливостью, жестокостью, отсутствием человеколюбия… Считаю подарком Судьбы предоставленную мне возможность общения с человеком такого масштаба.
Сегодня, разбирая документы для очередного суда, увидела записку на полях забытого старого документа: «Звонила Анна Политковская»…
Однажды мы говорили с ней о несправедливости, о жизни и житейских проблемах, о детях… И на ее вопрос я ответила, что хочу научить своего сына жить без меня, то есть тогда, когда меня уже не будет… Я не успела доехать до дома, как Анна Степановна позвонила мне и сказала, что у нее есть люди, которые готовы мне помочь…
Эти люди помогают мне по сей день…
Кондратьева Марина Анатольевна,
Васильев Денис