Я вскрыла конверт, адресованный Анне Политковской, 14 октября. Прошла неделя со дня смерти Ани. Посмотрела, когда письмо отправлено. Четвертого октября. За три дня до гибели!
Кто же это так точно ощутил предел некоей критической массы? Дочитала письмо до конца. Писал участник Великой Отечественной войны Леонид Ефимович Томашпольский. Позднее узнала, что ему было семнадцать, когда ушел воевать. В 1945 году в составе 313-й стрелковой дивизии форсировал километровый пролив в устье Одера. Их бросили в ледяной штормящий пролив без всяких надлежащих плавсредств. Он терял боевых товарищей справа и слева, вынужденный взять на себя командование группой. Много чего другого выпало на долю молодого бойца.
Он предлагал нашей Анне заняться другой работой — поисками погибших. Он хотел спасти ее. Я набрала домашний телефон Леонида Ефимовича. Извинилась, что вскрыла конверт и прочла письмо. А услышала плач. Мужское причитание:
— Это я накаркал ее гибель. Я чувствовал неизбежность беды. Я не должен был об этом ни говорить, ни писать. Я виноват.
Если сказать правду, я узнала ее сразу. По голосу, по интонации, с которой она говорила о событиях в спортзале бесланской школы. Там она потеряла Жорика, которого все называли золотым мальчиком. Это был третий день Пасхи. На этот раз у нее Пасхи не было. Но она будет. Зимой, летом, весной, осенью — в любое время года, когда вернется Жорик. «Мы накрасим яиц. Наденем красные одежды».
Откуда я так хорошо знают Зифу?
Она — из статьи Анны Политковской про женщину, которая сцеживала грудное молоко в чайную ложечку и поила детей с высохшими губами. Молоко не пил только Жорик, потому что это было молоко для его младшей сестры Вики. Зифа не просто красивая. Она нездешняя. Она там, где ее Жорик.
Аня написала пронзительную правду о матери, которая никогда не смирится со смертью своего ребенка, не поверит никаким анализам на ДНК и никогда не примет полиэтиленовый кулек с фрагментами тела за то, что было ее мальчиком.
Я робко напросилась на встречу.
— Приходите, — сказала она как-то отрешенно.
Про нее говорили, что, кроме Жорика, она ничего и никого не видит и не слышит.
Так вот: Зифа Агеева видит и слышит нашу Анечку Политковскую.
— Что-то надо делать. Нельзя, чтобы она так жила.
Зифа рассказывает о той Ане, которую мало кто знает. На дворе промозглая осень, переходящая в зиму. Аня собирается из дома Зифы ехать в Ингушетию, а потом в Чечню.
— Вы бы видели ее сапожки на тонкой подошве. Я предлагала ей теплые носки, сапоги. Все норовила оставить до утра.
Зифа называла маршрут Ани смертельным. Какой сумасшедший повезет из Беслана в Ингушетию?
А как посмотрят в Ингушетии на того, кто приехал из Беслана?
Аня ушла в ночь. Сказала: ее ждут люди в Ингушетии. Им плохо. У них беда.
Восьмидесятилетний участник Отечественной войны и бесланская мать, потерявшая сына, — это не просто две истории. Это амплитуда журналистского дара Ани, осмыслить которую не представляется возможным.
То, что она увидела, пережила и описала, являет особый тип опыта. Профессионального и бытийного одновременно.
Почему так чувствительны для власти были ее статьи? Как сказал бы философ, за деталью, конкретным случаем она обнаруживала силу закона.
За частной судьбой проступало нечто большее — контур и смысл нашего общего бытия. Нашей общей судьбы. Вот чего ей не могли простить. Это ведь правда, что мы счастливо (или несчастливо) пребываем в мире мертвых вещей: идеологических установок, национальных мифов, деклараций, съездов, выборов…
Она возвращала и предъявляла нам мир подлинный: подлинную жизнь и подлинных людей с их посконным горем и мукой.Этому сопротивляется наше полумертвое сознание. Оттого таким яростным было ее неприятие.
Сколько журналистов поспешили сообщить, что они не читали статей Политковской. Я читала. Все. Как истинная учительница имела немало вопросов к автору.
Аня готова была отодвинуть любую работу и рассказать о том, что осталось за пределами статьи. Уму непостижимым оказывалось пространство, освоенное Аней, всего-навсего для одной статьи. Иногда она показывала фразу или абзац, который вычеркнул или смягчил редактор. Я что-то мямлила: «Вас хотели пощадить».
— А их… Их пощадить надо, — и она показывала на гору писем, которая не имела тенденцию уменьшаться. Она это знала.
— С нами что-то происходит? — спрашивала она, когда чутье ей подсказывало, что идут поиски «оптимального» решения проблемной ситуации, которое Аней прочитывалось как очередная победа конформизма.
Каждый, кто хоть мельком сталкивался с Аней, чувствовал, что в последнее время силы ее были на пределе. Новая ложь обставлялась мощной державной декорацией, на фоне которой судьба отдельного человека была досадной деталью в пейзаже. Не более того. Требовались сверхусилия. И она на них шла, не щадя себя.
Я спросила ее однажды, почему бы ей не передохнуть. Уехать за границу. Написать книгу.
— Нет. Это невозможно. Жить в сытой Европе и знать, что не можешь помочь человеку. И потом, — добавила она резко, — из головы все это не уходит. Там это мучительнее. Когда хоть что-то делаешь здесь, легче.
Были ситуации, когда Аня принималась за другие, не кавказские темы.
Становилось ясно, что пределы ее возможностям не поставлены. Обнаруживалась другая грань дара. Неожиданного. Мощного.
Однажды она написала о Сыктывкаре. О детском доме, воспитанники которого стали жертвами хорошо организованных банд. Шел грабительский отъем положенных денег и квартир. Первым, кто предложил часть детских денег переводить на счет детского дома, был директор Александр Католиков. Великий воспитатель. Мой ученик. Я содрогнулась, когда Аня дошла до Саши. Но, о чудо! Молодец, Анечка! «Себе в карман Католиков не положил ни копейки».
— Аня! — почти кричу я. — Как вы это поняли, ведь Саши нет в живых.
— Да господь с вами, Эльвира Николаевна. Я видела его учеников. Мне все стало ясно…
Беслан показал, что Аня была человеком команды. Она радовалась, что мы знаем одних и тех же людей, ходим одними и теми же дорогами. По пакетикам с овсяной кашей и травяным чаем мы догадывались, что ей плохо. На разговоры о болезни было положено табу.
Человеком команды она была в жюри Сахаровской премии. В отличие от всех нас она никогда не жаловалась на нехватку времени. Читать приходилось свыше ста работ.
— Читаю, когда стою в пробках, — отшучивалась она. Ни на одной церемонии вручения премии ее не было: то она участвовала в суде Благовещенска, отстаивая права избитого города, то вызволяла очередную жертву произвола из тюрьмы.
Здесь, в жюри, был отчетливо виден ее главный дар — умение отличить ложь от истины. В наше время это непросто. Степень манипуляции словом такова, что ложь берет на себя функции правды, отшелушивая ее суть. Перед нами возникает то, что философы называют мертвым дублем. По части опознания этих слов-мертвецов Ане равных не было.
Возможно, я ошибаюсь, но сдается мне, что отсутствие слова Ани в сегодняшней жизни уже привело к очевидному результату: увеличилась скорость омертвения общественной жизни.
Слово одного человека не решает судьбу ситуации, но может не дать ей состояться. Вставить палки в колеса машины лжи возможно. Возможно затормозить ее победный ход.
Куда бы ни заносила меня жизнь, достаточно сказать: «Я из газеты, где Аня»… — и больше ничего не надо говорить. Это пароль. Всегда один и тот же взгляд тебе навстречу: понимание и чувство вины за то, что случилось.
Мы все-таки стали другими. Процесс приближения нас к самим себе, каким замыслил нас Господь, может, и не приведет к успеху.
Мы уже не узнаем всей правды о зачистках в Ингушетии, о людях, которые исчезли из многострадального Дачного, что в Пригородном районе Осетии. Потому что навсегда умолк голос их заступника. Нам стыдно, что даже сообща мы не сумеем сделать то, что могла сделать она. Одна. Но мы знаем, что не должны, не имеем права делать. Лгать себе и окружающим. Слабое утешение и все же, все же…
P.S. Однажды я попала на съемки фильма Резо Чхеидзе «Дон Кихот». Главный оператор Ломер Ахвледиани оказался рядом. Наблюдал съемки со стороны. Шел не то шестой, не то седьмой дубль. Вдруг я взорвалась: «Послушайте, Ломер, неужели Дон Кихот не видит, что некоторые действия надо скорректировать?..».
Закончить предложение мне не удалось.
— Как только он начнет корректировать свои действия, он будет Ломером или Эльвирой, а он — Дон Кихот. Другим быть не может. Потому и остается в истории.
И это тоже имеет отношение к нашей теме.
комментировать
