Мой 14-летний сын играл в одном из составов «Норд-Оста». У него большая роль – на сцене 43 минуты. Два-три раза в неделю он ездил в «Норд-Ост» и репетировал по пять часов. Недавно звонили из «Норд-Оста» и предлагали сотрудничать, но я не уверен, что мой сын захочет.

А тогда, 23 октября, у него была репетиция. Он был простужен – у него был бронхит. Однако он все равно пошел на репетицию. Я пошел с ним, жена должна была подойти позднее.

Репетиция началась в 20.00. Чтобы скоротать время, я пошел почитать в помещение, которое в «Норд-Осте» называется зеркальным залом. Раздался неожиданный хлопок. Я не особенно обеспокоился – подумал, что лопнул софит. Затем лопнуло еще несколько «софитов». А вслед за этим в зеркальный зал ворвались террористы и под дулами автоматов препроводили меня в зрительный зал.

Было ощущение, что все происходящее какая-то дурацкая инсценировка. Когда я вошел в зал там было 18–20 человек террористов. У всех были гранаты, у одного из них, 17-летнего подростка, был ручной гранатомет странного вида. Возможно, самодельной конструкции. Через какое-то время они принесли сумки с взрывачаткой. По периметру зала они приматывали бомбы к стульям широким скотчем. Теперь я не могу без содрогания слушать звук скотча. Также не могу слышать звуков взрывающихся петард.

Глядя на все эти приготовления, у меня возникла мысль, что это разминаются спецслужбы. Террористы были прекрасно организованы и хорошо управляемы. «Мы приехали сюда, чтобы взорваться», – сказала мне одна из чеченок. Было очень страшно.

Минут через 30 террорист вышел на сцену и приказал всем звонить знакомым и сообщать о том, что их взяли в заложники. Я начал звонить жене на мобильный – телефон не отвечал. Я не видел в зале ни сына, ни жены – это вселяло беспокойство за их судьбу. Я принялся обзванивать друзей. Им тоже не было ничего известно о судьбе жены и сына. Но через несколько часов от них удалось узнать, что жена выбралась через окно, а ребенок должен находиться где-то в зале. Оказалось, что на балконе. Его педагог знаками показал, что мой сын находится с ним и другими детьми.

Все то время, пока я сидел в зале, я слышал, как кашляет мой сын. Он был нездоров уже когда шел на репетицию, а сейчас ему стало совсем плохо.

Стрельба происходила на протяжении всех этих дней. В основном вне зала. Когда захватывали зал, я видел, как террористы выстрелили в воздух. Я сам видел, как пули ударились в потолок и посыпалась штукатурка. Было два эпизода, когда террористы приказывали залезть под стулья. Потом один из них насмешливо сказал: «Че под кресла падаете – если все взорвется, вам не выжить. А если и выживете – гранатами забросаем».

В первый же день была расстреляна девушка. Как я позже узнал, ее звали Ольга Романова. Она пришла в зал. Ее быстро допросили. Было принято решение. Ее вывели в коридор, и мы услышали выстрелы. Потом я увидел лужу крови неподалеку от двери.

В театре был буфет – там была минеральная вода, кола и т. п. Террористы принесли все это и пустили по рядам. Те, кому доставалось, делал глоток и пускал дальше. Жидкости явно было недостаточно. Позже чеченцы привезли в зал поднос с большим количеством коньячных бутылок. «Только этого еще не хватало, – подумал я. – Сейчас кто-нибудь напьется – тогда точно нервы не выдержат и что-нибудь ужасное произойдет». Но, к счастью, мои опасения оказались напрасными. Террористы вылили коньяк из бутылок и налили туда воду из-под кранов, которую давали пить заложникам. Позже они подключили к перетаскиванию воды 5 или 6 заложников-мужчин. Одному из них удалось бежать. Чеченцы очень злились по этому поводу, но никого не наказали.

То, что еды не было, – это скорее хорошо, чем плохо. Чувство страха перебивало чувство голода. К тому же, если бы желудки начали работать вполную – от оркестровой ямы было бы больше смрада.

Несмотря на все мои просьбы, террористы не разрешали подняться к сыну. Разрешили подняться на балкон только тогда, когда узнали, что к ним на переговоры едет Виктор Казанцев. Они были удовлетворены тем, что с ними на связь вышел официальный представитель властей. Раньше они неоднократно говорили, что «никаких Кобзонов им не надо», подавай премьера с президентом. Я подымался на балкон с тяжелым чувством. Подумалось: «Из Казанцева такой же переговорщик, как из меня балерина». После этого стало ясно: штурм неизбежен. Мы ждали, где же первыми начнут убивать – террористы или спецслужбы. Мы звонили в СМИ и штаб и умоляли их отменить штурм.

Под утро сказали: «Не будет Казанцева – начнем расстреливать». Один обронил такую фразу: «Выкатим десять голов на площадь, посмотрим, что те будут делать». Но под соусом приезда Казанцева явно можно было вывести из зала всех оставшихся детей.

В тот же вечер террористам удалось разыскать в зале генерал-майора милиции Ольшанникова. Бараев пришел в неописуемый восторг: «Всю жизнь мечтал взять в плен генерала, вот и взял». Я собирался сам подойти к нему утром, пока у него не переменилось настроение. Но не успел.

25-го вечером, часов в 23–24 я пытался вздремнуть. Точно время было определить сложно – у всех были отобраны механические часы. Электронные почему-то оставляли. Примерно в это время привели мужчину. Мне почему-то показалось, что это разведчик спецслужб. Его вывели на балкон и расстреляли. Чуть позже произошел инцидент – мужчина из числа заложников неожиданно вскочил и бросился на террористку. В него выстрелили со сцены, но попали в другого. Эту сцену видели и я, и мой ребенок с балкона. После этого мне стало понятно, что Ольгу Романову и мужчину, которого я принял за разведчика, террористы не считали заложниками, легко приняли решение об их расстреле и в конце концов расстреляли. Но когда произошел этот инцидент с ранением заложника в живот, Мовсар Бараев пришел в возбуждение. Это явно не входило в его планы. Он стал куда-то звонить, звать скорую помощь.

Когда пошел газ, я не почувствовал его запаха. В зале сильно пахло порохом, пахло из оркестровой ямы, куда все испражнялись, пахло людьми, которые три дня не имели возможности следить за личной гигиеной. Когда заложники догадались о газе, все начали мочить тряпки, мне передали намоченный носовой платок, но я не успел приложить его к носу и потерял сознание. В 13 больницу поступил в коме.

Министр здравоохранения по телевизору завил, что применялось вещество, аналогичное тому, что применяется при наркозе. Я считаю, что это неправда. При пробуждении у меня было чудовищное ощущение физиологического ужаса. Что сопровождалось сильными конвульсиями и очень сильной жаждой. Это явно свидетельствует об очень сильной интоксикации.

Я стал выяснять, что происходит с сыном – оказалось, что он в той же больнице с чертовым 13-м номером. Его выписали уже 27 октября. Мальчик был сине-зеленого цвета. Свидетельство о выписке – стандартный заготовленный заранее документ. За все это время ему был сделан только рентген грудной клетки. УЗИ брюшной полости сделано не было. Анализ белка в крови показывал, что отдельные показатели зашкаливали в 11–30 раз.

Когда хоронили его погибших ровесников – Кристину и Арсения – нам удалось встретиться с доктором Рошалем. Он узнал сына, поговорил с нами и взял ребенка на лечение в НИИ Педиатрии. Там ему поставили диагноз – острый нефрит и токсический гепатит. В НИИ он пролежал целый месяц. А в 13 больнице посчитали, что для лечения достаточно одного дня. Помню победные реляции: выписалось 150 человек.

У меня в больнице прихватило сердце. Два с половиной года назад у меня был инфаркт, врач рекомендовал мне все время носить лекарства. Я обычно так и делаю, но в этот день у меня не был с собой лекарств. В самом начале террористы выпустили несколько детей. За ними пришел доктор Рошаль, он принес лекарства. Вместе с ними было сердечное – гидросорбит. Мне удалось заполучить упаковку. К счастью, эта упаковка сохранилась у меня в карманах одежды. Она меня по сути дела спасла – в том отделе, где я лежал, по словам врачей, из сердечных средств был только валидол. Я потребовал, чтобы мне сделали кардиограмму. 28 числа кардиограмму сделали, но ничего особенно опасного в ней почему-то не обнаружили. Позже выяснилось, что у меня прединфарктное состояние. Сейчас я оформляю себе вторую группу инвалидности.