|
Безработица, нищета, инвалидность, депрессия — что происходит с жертвами терактов спустя много лет после трагедии и как им помогает государство?  Утром 16 сентября 1999 года Ирина Халай очнулась в своей квартире и не поняла, где находится. Стоял невыносимый гул, клубилась пыль, окон и стен не было. Она подскочила, спотыкаясь, добралась до оконного проема. И увидела разрушенные подъезды соседнего дома. В шесть часов утра во дворе дома неподалеку сдетонировал грузовик со взрывчаткой.
Три дня Ирина провела как во сне. Убирала стекла и мусор в квартире, выковыривала обезумевшего кота из-под ванной, помогала искать мертвых и раненых, о чем-то говорила с психологами. Но совершенно ничего не чувствовала. А на третий день невыносимо заболела голова, шея, все. Халай положили в больницу — сотрясение, черепно-мозговая травма, контузия. Вся жизнь полетела в пропасть. «Мне дали вторую группу инвалидности в результате “бытовой травмы”. Я тогда удивилась: почему бытовая травма, у нас же был теракт! Но разбираться не было сил. Многих пострадавших переселили в гостиницу — мы там три месяца жили все вперемешку, приходили в себя. Мне было 35 лет, два высших образования, работа инженера на атомной станции, хорошая зарплата и достойный уровень жизни. И тут все за один день улетело в тартарары. На работу меня никуда не брали (я шесть лет после теракта стояла на бирже), боли в голове можно было унять только сильными препаратами, жилья не было, денег тоже. Когда через полгода нас переселили в новый дом, я несколько месяцев не могла сделать прописку — пришлось обращаться в суд. Пенсию без прописки мне не выплачивали. Врачи лечили как придется — не было никакой программы, никакого сопровождения жертв теракта. Вот тогда я впервые задумалась о том, что значит для государства человеческая жизнь». Как пострадавшей Ирине Халай выплатили 25 тысяч рублей — на покупку мебели в новой квартире. Прежде чем определиться с суммой, приходили в разрушенное жилье, рассматривали, что осталось, делали опись утраченного. «У меня было два телевизора, сказали, что это роскошь. Кого-то из соседей упрекали в дороговизне люстры… Долгое время после теракта я испытывала ярость при виде лысого человека — смотрела на его голову и хотела по ней ударить. Психиатр помог понять, откуда растут ноги, — в штабе по ликвидации теракта на нас кричал лысый мужчина: “Да вы, пострадавшие, вам все плохо, все мало!” Мы выразили недовольство тем, что людей заселили в отремонтированные после теракта квартиры с порезанным линолеумом. А он нам говорил: “Да вы, контуженные, сами полы порезали!”» 25 тысяч Ирина потратила на спальню (10 тысяч) и кухонный гарнитур (11 тысяч). Еще 4 тысячи ушло на мелкие бытовые предметы. Осознав, что больше никто ей и другим ничем не поможет, Халай придумала законопроект.
«Я не могла понять, почему в России нет понятия “жертва теракта”? Почему у нас нет закона, по которому бы осуществлялась поддержка, лечение, материальная и моральная помощь пострадавшим от теракта или в результате катастрофы? Кто и как вообще решает, кому и сколько денег дать? Почему нас бросают на произвол судьбы?»
Сначала Халай отправила письма местным депутатам и в Госдуму о том, что нужен закон о социальной защите граждан, пострадавших от терактов и катастроф. Получила ответ: «Спасибо за вашу гражданскую позицию». Тогда она подала в суд на Госдуму. И проиграла его и все последующие. Пока шли суды, Халай самостоятельно написала вариант законопроекта, который разослала в мэрии всех городов, в которых случились теракты, и на имя президента. «Я не юрист, написать законопроект грамотно я, конечно, не могла. Но, как жертва теракта, я прекрасно осознавала, какая именно защита и поддержка необходима человеку в такой ситуации, — она должна быть комплексной и постоянной! Я рассчитывала, что подключатся профессионалы, но в итоге из Совета Федерации мне пришли комментарии, что я неправильно написала. Так вы помогите мне сделать грамотно! Но никто не помог». Необходимость принятия закона Халай объясняет так: «Теракт наносит тяжелейшую психологическую травму человеку. Это не сравнить, скажем, с автомобильной аварией, хотя и то и другое горе. Мы сидели дома, никого не трогали — и вдруг оказались без ничего. Государство должно нас защищать, мы платим налоги — на полицию, на медицину… И нас не защитили. Кинули в нас деньгами, чтобы компенсировать горе, а потом про нас забыли. Но ни горе, ни травмы, ни инвалидность никуда не делись. Как людям дальше жить без поддержки, особенно в таких “тупиках нечистой силы”, как Волгодонск? Вот в Британии, например, есть программа по работе с жертвами терактов. По ней людям полностью компенсируют ущерб: они получают бесплатное пожизненное медицинское сопровождение, очень большие денежные выплаты в случае потери кормильца или потери трудоспособности. Во многих странах статус жертвы теракта определен законодательно, людей не бросают —и они всегда знают, куда идти и на что рассчитывать. В России же происходит теракт за терактом, но отношение к человеческой жизни не меняется». Правила игры Оказание помощи жертвам терактов и катастроф в России регулируется не законодательством, а хаосом. Выплатой компенсаций жертвам терактов и катастроф занимается правительство. Деньги выплачиваются из резервного фонда. Как правило, правительство региона, в котором проживают пострадавшие, также выплачивает компенсации из своего бюджета. Если речь идет о чрезвычайных ситуациях и катастрофах, выплаты осуществляет в том числе страховая компания. В каждом отдельном случае суммы компенсаций разные — никаких стандартов выплат пострадавшим и их родным просто нет. И каким образом рассчитываются суммы с учетом того, что в российском законодательстве нет понятия «жертвы террористического акта», — неясно. В результате кто-то получает миллион, а кто-то несколько сотен тысяч. Кто-то ездит в санатории, а кто-то лежит в местной психиатрической клинике, врачи которой не готовы к работе с жертвами терактов и катастроф.
Чтобы узнать цену человеческой жизни в России, мы выбрали пять крупных событий (теракты и катастрофы). Евгения Волункова съездила в Беслан, Владикавказ, Волгодонск, Петрозаводск, Казань и Москву и поговорила с жертвами о том, как они живут спустя годы после трагедии. На что тратят компенсацию люди, потерявшие близких. С чем они остаются, когда деньги заканчиваются. И какая помощь им на самом деле нужна.
1999 год, террористический акт в Волгодонске 16 сентября 1999 года возле подъезда девятиэтажного дома в Волгодонске взорвалась бомба, спрятанная в автомобиле. Взрыв был такой сильный, что повредил 37 домов в двух кварталах. 19 человек погибли, пострадавших — тысячи. Александр Шалимов, которому тогда было 29 лет, потерял всю семью — отца, мать и брата. А сам остался инвалидом. Александр Шалимов, потерял всю семью
Когда раздался взрыв, Александр, его старший брат и мать спали. Отец был в ванной. Александр потерял сознание, в чувство его привели крики матери из соседней комнаты: «Сашка, телевизор взорвался!» Открыв глаза, он увидел разнесенную квартиру и почувствовал острую боль в голове. Попробовал встать — и снова отключился. Очнулся на больничной койке, когда молодой врач пытался выдернуть из его головы кусок обшивки автомобиля. Александр оттолкнул врача и начал орать от боли. Потом снова отключился и очнулся только через 11 дней.
Аркадий Шалимов, Сашин отец, погиб на месте — тело нашли под завалами через неделю после теракта и опознали по трусам. Сашин брат Виталий оказался в инвалидном кресле и умер через несколько лет. Следом от сердечного приступа умерла мать, Алевтина Шалимова, в возрасте 65 лет. «Мы были дома — вдруг она упала, — вспоминает Александр. — Я перепугался, кинулся делать ей искусственное дыхание. Делал, делал, она начала синеть. Я побежал к соседке, она вызвала скорую. Я пытался спасти маму, но она умерла до приезда врачей. Я был совершенно невменяемый. Спасибо дурдому, где меня подлечили».
Помощь
Пострадавшим, чьи квартиры нельзя было восстановить, выделили новую жилплощадь. Кому-то в старом фонде, кому-то в новом, специально построенном после теракта. В квартире, которая досталась семье Александра, были голые стены, и жильцам выдавали до 50 тысяч рублей на покупку мебели — деньги пришли из федерального бюджета и по непонятной схеме распределились разными частями среди жертв теракта. Семья Александра получила 40 тысяч, за погибшего отца накинули еще 16. Все деньги ушли на обустройство нового жилья — у Шалимовых ничего не осталось после взрыва.
В трехкомнатной квартире, которая мало похожа на жилую, Александр живет один. На кухонном столе вместо скатерти старые газеты с публикациями о теракте в Волгодонске. Холодильник, купленный на выделенные тогда деньги, не работает — Александр экономит электричество. У него нет даже посуды — извиняясь, мужчина наливает чай в стаканы.
«До теракта я работал на заводе, нормально зарабатывал, — говорит Шалимов. — Мне было 29 лет, куча планов, собирался жениться. А потом этот взрыв… И все».
У Александра вторая группа инвалидности. После трепанации черепа постоянно болит голова. Работать он не может — так сказали врачи.
«Я пытался шабашить, но больше двух дней мне сложно. Асфальт ложил, бабушкам огороды перекапывал. Один раз накатил приступ, так я бабушку чуть лопатой не убил. Летом на солнце тяжело — пекло в голову, сразу плохо. День-два поработаю, потом начинаются адские головные боли, мозг не справляется с нагрузкой. А на не физическую работу меня не берут, потому что инвалид». Пенсия у Александра 7489 рублей плюс соцпакет 2590 рублей. Большую часть этих денег съедает коммуналка. Он не может купить себе даже журналы — ходит читать в магазин.
«У нас в “Магните” продаются журналы. Я захожу и листаю их. Меня не прогоняют, знают. Моя мечта — ноутбук. Я даже пытался на него копить. Но не смог — и купил джинсы. В этом году хотел себе купить ботинки. У нас белорусы продают в рассрочку. Но так и не отважился».
Весной Александру будет 49 лет. Он плотно сидит на успокоительных и снотворных (получает их по ОМС), но все равно ему везде мерещатся террористы. Он видит их в незнакомых людях у дома и каждый раз паникует. На его телефоне установлен сигнал полицейской сирены — при входящем звонке по квартире разносится страшный протяжный звук. Александр говорит, что хотел бы пойти воевать в Сирию, чтобы «уничтожить всех террористов, потому что то, что они с нами сделали, так оставлять нельзя». И потому что тогда бы он мог получать не нищую пенсию, а нормальные деньги.
«Их надо мочить, идти на них в атаку, — говорит Шалимов. — Вся моя жизнь сломана, я весь раздолбан. И не успел жениться… Какой я женщине такой нужен, чем я ее буду кормить? Вот почему, скажите, почему нас всех просто бросили? Кто ответит за мою уничтоженную жизнь?»
2002 год, «Норд-Ост»  23 октября 2002 года террористы захватили ДК на Дубровке, где шел второй акт мюзикла «Норд-Ост». Заложниками оказались 916 человек. Театр освободили спустя три дня. От рук террористов и в результате спецоперации по освобождению заложников погибли 130 человек. Пятеро были застрелены террористами, остальные умерли сразу после штурма и в больницах. Среди погибших — двое детей актеров мюзикла: 13-летний Арсений Куриленко и 14-летняя Кристина Курбатова.
Виктория Заславская, потеряла сына Арсения Куриленко
Вечером 23 октября Виктория укладывала младшую дочь, пятилетнюю Софию. Зазвонил телефон — в трубке отец Арсения почти кричал: «Ты телевизор смотришь? Захват!» В тот день их сын Арсений, исполнитель главной роли в мюзикле «Норд-Ост», не играл в спектакле, а был на репетиции в соседнем помещении. Телефон сына не отвечал, Виктория с мужем понеслись к театру.
«Я плохо помню подробности, — говорит Виктория. — Все три дня, пока держали заложников, я провела в машине в переулочке. Большинство родственников собрались на “базе”, где ждали новостей, а я почему-то не могла быть там. Я просто замкнулась в своей раковине. Помню, что пару раз мы ездили домой что-то взять. А потом один наш родственник вышел из штаба и сказал: “Успокойтесь, штурма не будет” (мы очень боялись штурма, боялись, что погибнут заложники). И мы поехали домой — помыться. Я прилегла, а мама осталась у телевизора. И вдруг закричала: “Вика, танки, танки!” Мы рванули к театру, мне начали звонить родственники и друзья с поздравлениями, а я плакала, потому что понимала, чувствовала, что это еще не конец».
После штурма Арсения не могли найти три дня. Искали по больницам, моргам, используя все возможные связи. Его не было ни среди живых, ни среди мертвых. А на третий день поисков Арсения нашли в морге — на теле небольшая ссадина, в графе «причина смерти», как и у многих заложников, прочерк.
«Сразу после штурма был такой сумбур… Не было военного госпиталя. Никто не подумал об организации адекватной помощи, о том, как помогать людям, пострадавшим от газа. Половину людей медики приняли за трупы и не стали спасать, кого-то задавило телами, потому что людей бросали как мертвых. Я долго сомневалась: а умер ли мой мальчик?»
Во время захвата Арсений звонил Виктории дважды. Первый раз со своего номера, а второй с чужого. Террористы давали заложникам телефоны и заставляли звонить родным. «Мама, пожалуйста, выходите на площадь, требуйте выполнить, что говорят террористы», — говорил в трубку напуганный голос сына под диктовку. Больше она его никогда не слышала.
Сейчас, спустя много лет, Виктория может рассказывать о случившемся без слез. На то, чтобы научиться жить и говорить, ушли годы.
«Я перестала жить. Самое страшное было после похорон, когда я с этим осталась один на один. Я просто лежала и смотрела в потолок. Ничего не ела, ничего не делала. Во мне была дыра, через которую, я это прямо физически чувствовала, уходили мои силы. Из меня рвался наружу жуткий, надрывный плач. Я запиралась в ванной и орала. Семья и друзья, конечно, поддерживали, но желание жить или нет — оно только твое. Жить не было смысла».
Помощь
По словам Виктории, никто из представителей власти не звонил ей и не выражал сочувствия, не предлагал психологическую помощь. От государства ее семья получила 100 тысяч рублей. Остальные деньги, внушительная сумма, были собраны частными пожертвованиями. Родные Виктории и Кристины Курбатовой почти все полученные деньги потратили на памятник, который установили на Ваганьковском кладбище (место на кладбище получили благодаря личным связям).
«Я слышала о том, что родственникам погибших вроде бы в первый год оказывали бесплатную психологическую помощь. Но мне никто ничего не предлагал. Информации о том, где и как можно получить помощь, было минимум, выкарабкиваться нужно было самостоятельно. Спустя восемь месяцев после трагедии, когда я похудела уже на 20 килограммов, я обратилась в институт имени Сербского, информацию о котором мои близкие нашли самостоятельно. Я там пролежала две недели, и мне помогли: поставили мозг на место, посадили на таблетки. Я помню, как ко мне там пришла психиатр и стала спрашивать про дочь. Меня, говорит, интересует, как ваша дочь дальше будет жить.
И у меня в голове что-то перевернулось. Софии было пять, мы ее пытались оградить от всего этого. Не взяли ее на похороны, старались не говорить при ней о трагедии, об Арсении. И тут мне объяснили, что мы вели себя неправильно, что не дали ей возможность пережить трагедию. Горе затаилось и дало о себе знать позже: год назад выяснилось, что у нее биполярное расстройство на почве полученного стресса». Виктория была актрисой, но с тех пор так и не смогла больше выйти на сцену. Сейчас она работает помощником режиссера. Те два звонка, точнее два номера, с которых ей звонил Арсений во время захвата, она переносит из телефона в телефон. И не может объяснить зачем. В первый день теракта Виктория нащупала в кармане своего пальто ластик сына. И до сих пор носит его с собой, перекладывая из одного пальто в другое. Личные вещи Арсения (Заславская хранила все, даже кроссовок сына, который отдали в морге) она смогла раздать нуждающимся и выбросить только два года назад. Просто сели с дочкой и решили: «Все, хватит». И разобрали его комнату. Но две коробки с его вещами все-таки остались — в них его рисунки, дневники, любимые игрушки, выбросить которые не хватило духу.
«Все, что пережито, никуда не уходит, — говорит Виктория. — Ты начинаешь жить заново, находишь силы справиться и дышать, но боль навсегда остается внутри».
По словам Виктории, о ней и других родственниках погибших в «Норд-Осте» забыли примерно через год. В первый год, помимо денег, им предлагали путевки в санатории. Виктория съездила с мамой «подлечиться» в Звенигород. А потом прекратилось вообще все. Сейчас о трагедии в дни годовщины вспоминают только журналисты и близкие. В день памяти на площади Театрального центра на Дубровке собирается все меньше народу.
«Человеческая жизнь для нашего государства ничего не стоит, — говорит Виктория. — Мне не хотелось бы никого обвинять. Все сложно в жизни, в государстве и в политике. Каждый будет расплачиваться за свои деяния сам. Но как гражданин, как человек, живущий в обществе, я хотела бы требовать, чтобы жизнь каждого человека была бесценной. Говорят, 130 человек — это “неплохая статистика”. Мол, это мало, могло быть хуже, могли бы всех взорвать. Я хотела бы, чтобы люди перестали быть “статистикой”. После терактов и серьезных катастроф родственников погибших со всех сторон “заваливают” деньгами. Не скажу, что это плохо. Но точно знаю: в момент трагедии деньги напрочь не нужны. Нужно только, чтобы твои близкие оказались живыми, а жизнь на деньги не купишь. Человеку нужна в первую очередь моральная поддержка, психологическая помощь. И нужна она на протяжении всей дальнейшей жизни».
2004 год, террористический акт в Беслане  1 сентября 2004 года террористы захватили заложников в бесланской школе № 1. В заминированном здании два дня удерживали 1128 человек. На третий день в спортзале прогремели взрывы, начался пожар, здание школы частично обрушилось. Погибли 314 человек, из них 186 были дети. Среди погибших детей — Вера и Борис Гуриевы, ученики шестого и восьмого класса.
Надежда Гуриева, учитель истории школы № 1 Беслана, потеряла двоих детей, Веру и Бориса
«Помню, что не хотелось идти в школу, — говорит Надежда Гуриева. — Первого сентября умер мой отец, этот день с тех пор не был в нашей семье праздничным».
Все случилось так быстро, что она не успела испугаться. Когда террористы начали загонять заложников в спортзал, Надежда напрочь забыла про своих детей. И вспомнила, когда к ней подбежала заплаканная младшая дочь Иришка.
«Мы вместе сели под баскетбольное кольцо, и тут на глазах у всех застрелили первого человека — крупного мужчину, который пытался успокоить людей в зале. Он упал рядом со своим сыном, его взяли за ноги и перетащили в другой угол через весь спортзал, тело оставило кровавый след. Потом нас заминировали».
Одна из мин была рядом с Надеждой — женщина сидела к ней так близко, что не могла разогнуть ноги. Над головой тоже висели мины. Практически не двигаясь, Надежда просидела два дня. Ее дети переползли к маме, спали, положив голову к ней на колени. Синяки от их голов на ногах Надежды не проходили два месяца. Уже после теракта второклассница Ира рассказывала маме, как нашла у себя в кармане мармеладку «Мишку» — конфеты перед линейкой купил одноклассник и раздал друзьям. Этого «Мишку» Ира разделила на четыре части — поделилась с теми, кто был с ней рядом. «Я до сих пор чувствую во рту вкус этой крошечки», — говорила девочка много лет спустя.
После первого взрыва Надежда потеряла сознание. Когда она очнулась, почти все уже выбежали из спортзала. Надежда видела раненых и разорванных на куски людей. Видела тех, кто бежал мимо без одежды: взрывом сорвало юбку, кофту. Ее дочь Вера погибла на месте, а сын Боря умер в больнице. У самой Надежды была черепно-мозговая травма — на голову упала потолочная балка. В пятки и в голову вонзились осколки стекла, взрывной волной выбило спину. Все это она почувствовала только дома, когда сестра начала вынимать осколки из ее головы.
«В больницу попасть было сложно, таких, как я, кто “легко отделался”, просто не брали. И я понимаю: у кого-то кишки вытекают, у кого-то мозги, надо было помощь оказывать тем, кто в более тяжелом состоянии».
Надежда и ее муж не понимали, как дальше жить. Надежда плакала, муж пил. «Мама, ты не плачешь? Не плачь, мама!» — заглядывала в глаза Надежды Иришка. И Надежда усилием воли вытирала слезы. Умереть не дали дочь и работа: после теракта многие дети не могли ходить в школу, Надежда учила их на дому. «У кого-то части черепа не было, кто-то боялся выйти из дома, у кого-то пропала речь… У меня таких было десять детей. Встаешь утром и идешь, болит у тебя или не болит, и занимаешься».
Помощь
Надежда Гуриева, как и другие пострадавшие, получила квартиру во Владикавказе. Правительство Северной Осетии выделило по миллиону рублей на каждого погибшего (деньги поступили из Фонда помощи пострадавшим от теракта в Беслане). И еще прибавили по 100 тысяч рублей (единовременная материальная помощь). Гуриева не помнит, сколько денег ей перечислили как пострадавшей и потерявшей близких, но, как известно «Таким делам», людям, получившим ранения средней тяжести, выплатили по 500 тысяч рублей. А получившим ранения небольшой степени тяжести — по 350 тысяч. Сколько всего денег получили пострадавшие, посчитать нереально. Материальная помощь поступала от крупных российских фондов и от частных жертвователей со всей России. Российский Красный Крест, например, оказывал не только гуманитарную помощь, но и много лет реализовывал в Беслане программу психологической помощи жителям города. Однако, по словам Гуриевой, оказанной психологической помощи было недостаточно: «Психологи работали больше с детьми, их вывозили на реабилитацию. А с родителями работали мало. На реабилитацию надо было вывозить всю семью, потому что взрослые, даже те, кого там не было, тоже сильно пострадали психологически. Я мужа так и не смогла оторвать от стакана — спился и умер».
Анна Тотрова, потеряла дочь Марину
1 сентября 2004 года Анна была в Греции — она тогда работала в туристической фирме. О захвате школы «где-то в России» узнала из новостей по телевизору и сразу кинулась звонить домой. Родственники сказали, что ее дочь, шестиклассница Марина, в заложниках. Анна вылетела в Беслан первым же рейсом. С фотографией Марины она весь день ходила по больницам, пока не позвонили знакомые и не сказали, что девочку, похожую на ее дочь, видели в морге.
«Я понеслась в морг… Там во дворе стояли мешки черные под проливным дождем, в них лежали обугленные дети… Моя Марина нашлась во втором ряду — я ее узнала по волосам и зубам. Она была вся черная от ожогов, у нее не было одной ноги до колена, между глаз запекшееся пулевое ранение. Когда видишь в таком состоянии своего ребенка… Ох, извините, я не могу… Похоронили ее седьмого числа. И тогда моя жизнь закончилась».
Помощь
По словам Анны Тотровой, первые несколько лет со всех концов поступала помощь — материальная и психологическая. А потом все утихло. Сейчас, когда Тотрова приходит в больницу, она слышит от медиков: «Да задолбали эти пострадавшие, сколько лет еще вы будете пострадавшие!»
«Сначала нам обещали золотые горы. Писали во всех новостях, кто и какие деньги присылает, какая организация, какая страна. Из фонда пострадавших нам правительство Осетии дало по миллиону рублей — это все деньги людей, которые переводили помощь на специальный счет пострадавших. Еще правительство России выделило нам по 100 тысяч рублей материальной помощи. Назарбаев прислал каждому по «Оке». Я ее продала, сын добавил и купил другую машину. И тысячу долларов нам прислал Лукашенко. Умные люди открыли пункты гуманитарной помощи. А потом все, что наприсылали, было в магазинах. Три года назад я получила во Владикавказе квартиру. Коробочка, голые стены. На ее ремонт денег у меня нет, я ее пытаюсь продать. Говорят, из фонда пропало много денег. И никто не знает, где они. Молодого банкира, который пытался с этим разобраться, убили». Тотрова рассказывает, что к психологам не обращалась. Один раз только сходила к неврологу, ей выписали «какие-то горошины», от которых не было толку. Анна считает, что власти на пострадавших наплевать. «Когда случается трагедия, сразу по телевизору говорят: пострадавшим выплатят столько-то. Ну ты скажи сначала слова сочувствия, сходи к этим людям! Меня поддерживали соседи, обычные люди. А власть никакого внимания не обратила. Только министр соцобеспечения Туганова ходила по квартирам и смотрела, кто в чем нуждается, со всеми разговаривала. Было очень приятно. Ее быстро сняли почему-то… Помогать надо не деньгами даже, а сочувствием.
Пенсия у меня 12 тысяч. С учетом того, сколько надо покупать лекарств, это мизер. Хоть бы льготы были какие-то по квартплате… Вначале нам, кстати, дали удостоверения, что мы имеем право на льготы. А через два месяца оно стало недействительным.
Когда у меня случился инсульт, в больнице мне даже капельницу не делали, пока мои родные лекарства нужные не принесли. Потом, когда стало совсем плохо, я обратилась в Минздрав. Пришел ответ, что я не нуждаюсь в помощи государства, потому что не отношусь ни к какой категории пострадавших, и мне не положено ничего, никакого лечения».
2011 год, крушение теплохода «Булгария» 10 июля 2011 года в Куйбышевском водохранилище в районе села Сюкеево затонул теплоход «Булгария», совершавший круиз по маршруту Казань — Болгар — Казань. В незадраенные иллюминаторы залилась вода, теплоход пошел ко дну практически мгновенно. 79 человек спаслись, 122 погибли. Наиль Сейдгазов, потерял сына Эльнара Сейдгазова
Восемь лет назад 31-летний Эльнар Сейдгазов приехал из Челябинска к отцу в Казань знакомить его с невестой Ириной — свадьбу должны были играть через несколько месяцев. Они гостили у Наиля Сейдгазова несколько дней, а потом поехали в короткий круиз по Волге на теплоходе «Булгария». Наиль Джафярович поднялся с сыном и невесткой на борт, проводил до каюты, обнял. Больше он их живыми не видел.
В квартире у Наиля темно, хотя за окном солнце. Спустя почти десять лет после трагедии он с трудом вспоминает случившееся. Волнение выдают трясущиеся руки, в которых он весь разговор теребит скрепку от упаковки хлеба. «В тот день было ветрено, дождик. Мы опаздывали на теплоход, но не опоздали, потому что выход судна задержали. Эльнар мне звонил, когда они только повернули из Болгара обратно к дому. Рассказывал, как им понравилась поездка. Когда произошло кораблекрушение, мне позвонила племянница: “Посмотри в интернете — какой-то теплоход затонул”. Ну мы с женой посмотрели — оказалось, это судно «Булгария». Мы взяли такси, доехали до речпорта. Там вывешивали списки тех, кого спасли проходящие мимо суда. Была неразбериха, носились люди. Списки все время обновлялись, людей привозили на разных судах. Мы ждали на берегу, когда придет первый теплоход со спасенными, «Арабелла», — на нем Эльнара не оказалось. Прождав всю ночь, мы поняли, что это конец, поехали домой. И следующий день провели в штабе для родных погибших — рядом был морг, родных по очереди уводили туда на опознание тел».
Наиль Джафярович вспоминает, что каждому погибшему присвоили номер, а родственникам раздали схемы, на которых было отмечено цифрами, где найдены люди. Ирину нашли в каюте, а Эльнара — в коридоре. По словам Наиля, сын, скорее всего, вышел покурить, а невеста отдыхала. «Эльнар хорошо плавал, у него были все шансы спастись, но я думаю, что, когда теплоход начал тонуть, он побежал в каюту за невестой — его тело нашли неподалеку».
Тела иногородних погибших бесплатно доставили в родные города. Эльнара и Ирину хоронили в Челябинске. Наиль Джафярович не был знаком с родными невесты — они должны были увидеться на свадьбе, но встретились на похоронах. Через год отец Ирины умер, не справившись с трагедией.
Помощь
Государство выплатило родственникам погибших компенсацию — миллион рублей из федерального бюджета и 300 тысяч из республиканского. Правительство Челябинской области также выделило родным погибших 300 тысяч рублей. Похороны были за государственный счет. Кроме того, суд удовлетворил иски потерпевших о компенсации морального вреда на общую сумму более 100 миллионов рублей. Уже несколько лет примерно раз в месяц Сейдгазов получает компенсационные выплаты суммами от 20 до 100 рублей.
«Я не считаю, сколько денег мне уже выплатили за все эти годы, — говорит Наиль Сейдгазов. — Близких не вернешь. Государство пытается якобы поддержать потерпевших, но надо не поддерживать, а следить за порядком в стране. Не допускать подобных историй. Сейчас практически ничего не охраняется, коррупция, оптимизация — полный развал. А что эти деньги? Один раз за счет республики я съездил в санаторий. После случившегося у меня стало скакать давление. Я лежал в больнице, обследовался, у меня нашли диабет. А до этого я тоже сдавал анализы — все было в порядке. В санатории, помню, были психологи, мы много разговаривали. Но сильно легче мне не стало, и я всегда теперь на таблетках».
О суммах, полученных за гибель сына, Наиль Джафярович говорит сухо. Но когда вспоминает, как через день после крушения теплохода таксисты бесплатно развозили людей по моргам, услышав слово «Булгария», кашляет и выходит из кухни.
В гостиной у него дома стоит старое кресло с выцветшей накидкой. Оно не вписывается в интерьер и занимает много места. В нем за три дня до смерти сидел Эльнар, и Наиль хранит кресло в память о сыне.
В застекленном шкафу у Наиля Джафяровича стоят иконы. Они принадлежат молодому мужчине, которого Сейдгазов приютил после смерти сына. «Жил тут у нас один мальчик… Сейчас ему 35, он в Москве работает. Я был знаком с его матерью, она жила в другом городе, а в Казань приехала лечиться от рака. Ее сын снимал квартиру на окраине, я как-то туда заехал и ужаснулся тому, в каких условиях он живет. И предложил ему жить у меня».
2011 год, авиакатастрофа под Бесовцом
20 июня 2011 года самолет, летевший из Москвы в Петрозаводск, при посадке задел деревья и упал. На борту было 52 человека, выжили пятеро. Среди погибших — 54-летний Сергей Марков, директор ФГУП «Ведомственная охрана» Министерства энергетики РФ.
Марианна и Анна Марковы, потеряли отца и мужа
19 июня Сергей Марков размахивал на кухне билетами на самолет. Он не летал с молодости, а тут позвонили из Москвы и срочно вызвали к руководству — Маркова повысили до директора филиала. В Москву нужно было лететь, чтобы получить назначение и новое удостоверение.
Рейс был ранний, дочь Сергея Марианна и жена Анна вместе с ним не вставали. Только слышали, как он собирается и выходит из квартиры. Сергей должен был вернуться в этот же день, вечерним рейсом. К вечеру погода сильно испортилась, и у Анны мелькнула мысль, что рейс могут перенести. С мужем она не созванивалась, не хотела мешать важной встрече. А когда около полуночи позвонила и услышала, что телефон выключен, решила, что он уже спит.
Марианна и Анна легли спать, а утром, когда раздался звонок в дверь, Анна Михайловна закричала: «Марьяша, открой, папа прилетел!» Марианна открыла и вместо папы увидела пятерых человек с его работы. «Когда они рассказывали, что случилось, у меня было ощущение, что это происходит не с нами, — вспоминает Марианна Маркова. — Я не осознавала ни слова. А у мамы сразу началась истерика. Она так рыдала, что я думала, только бы она сейчас не умерла. Осознание того, что папы больше нет, ко мне пришло намного позже».
Сергея Маркова хоронили в закрытом гробу. Он сильно обгорел, опознать его смогли по удостоверению с новой должностью, которое уцелело во внутреннем кармане пиджака. До похорон, организацию которых на себя взяли коллеги Сергея, Анна Михайловна еще держалась. А после начался ад.
«Я не знала, как жить. Все время плакала. А когда Марианна уходила на работу, я ложилась на диван и орала. И все время просила у Сережи прощения за то, что не настояла на том, чтобы он ехал на поезде… Я не могла спать, есть, работать. Начались панические атаки. Сил не было даже на то, чтобы привести себя в порядок. И когда мне посоветовали отделение неврозов в психиатрической больнице, я туда позвонила не думая. Мне там поставили капельницу, и я впервые за долгое время заснула».
Анна Маркова лечилась три месяца. Всю неделю была в больнице (все, что она помнит о лечении, — свои бесконечные слезы в кабинете психолога и тяжелые сны), а на выходных приезжала домой. Переступала порог и плакала. После клиники она долго занималась с психологом и сделала операцию на сердце.
Помощь
«В первый день, — рассказывает Марианна, — к нам приехал психолог от МЧС. Толку от него не было никакого. Банальные фразы: «Как вы себя чувствуете?», «Что вы чувствуете?», «Держитесь». Как это может помочь? Больше никакой помощи и поддержки нам никто никогда не предлагал.
Анна и Марианна получили компенсацию — миллион рублей от правительства Карелии. Эта сумма делилась на двоих. Еще 2 миллиона компенсации заплатила страховая — сумма разделилась на родителей Сергея и Анну Михайловну. Почти все эти деньги (часть из них Анна Михайловна потратила на психотерапию) лежат сейчас в банке.
«Мы с мамой не интересовались, почему именно такая сумма. Помню, я куда-то ездила, что-то подписывала, что-то слушала в страховой. Но все было как в тумане. Когда ты теряешь близкого человека, тебе абсолютно все равно, сколько денег переведут на твой счет. Никакая сумма не вернет его», — говорит Марианна. «Миллион рублей на двоих — это очень скромная сумма, когда речь идет о человеческой жизни, — продолжает Анна Маркова. — Я всю жизнь проездила за мужем-военным, у меня минимальная пенсия. Но мы планировали будущее, потому что у мужа пенсия была бы очень хорошая. А тут ты остаешься один, рассчитывать можно только на себя. Хочешь не хочешь, надо вытирать слезы, приводить себя в порядок и работать. Потому что кому ты нужен в депрессии?»
Реакция горя
По словам Константина Галкина, психиатра, главного врача волгодонского психоневрологического диспансера, восприятие мира после катастрофы у многих пострадавших меняется — часто им кажется, что им не оказывают помощь, хотя для них делается все возможное. Поэтому к утверждениям пострадавших о том, что их бросили и им не помогают, нужно подходить критически: иногда они соответствуют действительности, а иногда нет. Тем не менее Галкин рассказал, что пострадавшие в теракте в Волгодонске приходили к нему на прием много лет спустя. Последнее обращение было осенью 2018 года. Многие осознавали необходимость психиатрической помощи через пять, десять лет. Это говорит о том, что стрессовое расстройство, полученное в результате теракта, у многих само по себе не рассасывается — людям необходима реабилитация.
«Человек испытывает реакцию горя после любой потери. Мы переживаем это все, когда теряем близких. Но у тех, кто пережил глобальные катастрофы, реакция горя может переходить в патологическую и требует помощи. Те, кто пережил катастрофу или теракт, переживают очень сильный дистресс (отрицательный стресс), он переходит все границы стрессоустойчивости. Поэтому этим людям необходима реабилитация и ресоциализация. Организовать такую комплексную помощь сложно и дорого, поэтому в России, несмотря на наличие реабилитационных программ в крупных городах типа Москвы и Петербурга, она для многих, к сожалению, недоступна».
Через несколько лет на очередной комиссии ВТЭК Ирине Халай заявили: «Вы можете писать письма в Госдуму, значит, можете и работать». И поменяли ей группу инвалидности со второй на третью. Работать Халай так и не смогла (не берут) и создала общественную организацию «Волга Дон», которая помогает жертвам теракта в Волгодонске. Организация существовала на общественных началах. В 2009 году Халай получила немецкий грант и смогла нанять психолога, которая в общей сложности проконсультировала двести человек. Пострадавшие собирались вместе, общались, занимались рукоделием, танцами. По словам Халай, результат работы за год был впечатляющий. После этого Халай дважды получала президентский грант. В прошлом году денег не дали.
«ТАКИЕ ДЕЛА» https://takiedela.ru/2019/02/zabytye/
просмотров: 1935 | Отправить на e-mail
|
- Пожалуйста, оставляйте комментарии только по теме.
|
Powered by AkoComment Tweaked Special Edition v.1.4.6
AkoComment © Copyright 2004 by Arthur Konze — www.mamboportal.com
All right reserved |
комментировать
