главная arrow теракт arrow воспоминания arrow Рассказывает заложник А.Сталь

home | домой

RussianEnglish

связанное

Устиновская Екатерина
Уже 22 года...
24/10/24 13:38 дальше...
автор Аноним

Курбатова Кристина
Детки
Милые, хорошие наши детки!!! Так просто не должно быть, это ...
30/06/24 01:30 дальше...
автор Ольга

Гришин Алексей
Памяти Алексея Дмитриевича Гришина
Светлая память прекрасному человеку! Мы работали в ГМПС, тог...
14/11/23 18:27 дальше...
автор Бондарева Юлия

Рассказывает заложник А. Сталь
Написал Александр Сталь   
26.12.2002
Оглавление
Рассказывает заложник А. Сталь
Страница 2
Страница 3
Страница 4

Две ночи
 Вспоминая, что было самым сложным в эти дни, я бы выделил три чувства. Во-первых — беспомощность. Я, как мне кажется, очень трезво просчитывал, что смогу сделать. Сотового у меня не было, слать сообщения я не мог. Любая попытка к сопротивлению была обречена — я бы, конечно, без труда вырвал у шахидки пистолет, и даже, может быть, уложил 2–3 террористов, но остальные бы прикончили меня сразу же, не дав развиться успеху. Причем это стоило бы жизни еще нескольких заложников. Даже если бы мне помогли, и мы обезвредили бы большую часть боевиков, что, конечно, уже совершенно невероятно, остальные успели бы привести в действие бомбы. Я понимал, что, даже пожертвовав жизнью, ничего сделать, никого спасти, в такой нельзя. Это мучило больше всего.

 Во-вторых — мысль, что, может быть, все мучения напрасны — вот, мы сейчас здесь промучаемся от жажды и страха, а через несколько дней все равно погибнем. Но эту мысль я успешно отогнал воспоминанием о том, что многие люди боролись за жизнь и в более безнадежных ситуациях, и выживали.

 Наконец, в — третьих — ощущение полной безвыходности. Потом это чувство даже пересилило первые два. Я понимал, что ради нас никто выводить войска из Чечни не будет — нас здесь человек семьсот, а вывод обернулся бы смертью нескольких тысяч. Значит, оставался штурм. Но как штурмовать здание, обложенное бомбами, где через ряд сидят шахидки с пластитом, а у всех боевиков в руках гранаты. Шансов выжить не было. Наиболее вероятным нам представлялся такой вариант — наши объявляют о выводе войск, боевикам и заложникам дается коридор в Чечню, мы переходим из зала в автобус, и в это время проходит штурм. Правда, и в этом случае шансы выжить рассматривались как пятьдесят на пятьдесят.

Были и другие черные мысли — о родных, друзьях. О себе думалось как-то меньше, вернее — не хотелось думать. Немного утешала мысль что скоро я узнаю, «какие сны в том смертном сне присниться». На эту тему хорошо пошутил мой сосед. «Вот мы сейчас умрем, кто-то попадет в ад, а там опять эти (боевики) сидят. Вот радости то будет от такой встречи!».

Много думал об А. Как бредово все получилось! А ведь мог взять билеты на другой день или на другой мюзикл. Но нет — я давно хотел именно на «Норд-Ост», а среда был наиболее удобный день для обоих. Иногда, поглядывая на часы, думал, что сейчас делается в институте, что делают друзья. Пытался читать — под рукой была программка «Норд — Оста», в том числе и на английском языке. Старался запоминать новые слова, но получалось плохо.

В первую же ночь народ начал писать записки. В основном в ход шли программки. Ручек не хватало, но к счастью на нашем ряду они были. Кроме того, террористы раздали детям «сувенирные» ручки мюзикла, чтобы те могли порисовать. Записки боевиками не возбранялись, но им они, похоже, не нравились. Я написал А. несколько записок, получил ответы. А. по-прежнему была на высоте, но чувствовалось, что она очень устала.

Маленькие дети на балконе организовали из записок целую игру, похоже мало отличая её от действительности. У них там действовало что — то вроде «подполья», был даже свой «шифр», разумеется элементарно просчитываемый в уме. Но, главное, что дети держались. Записки нас немного подбодряли, было чем заняться — писать самому или передавать чужие все же веселее, чем тупо ждать своей участи. Хотя — что напишешь в таком письме? Как подбодрить, когда всем понятно, на каком волоске от гибели мы находимся?

Утро началось с того, что боевики пропели свою молитву. Потом снова стали пускать в туалет — ночью не пускали. Вот и все отличие от темного времени суток.

Аслан принес откуда-то маленький черно — белый телевизор, изображения на котором почти не было видно, а вот слышно — достаточно хорошо. По нему мы довольно часто смотрели новости. Удивлялись, почему власти даже на словах не заикаются о выводе войск — это бы хоть немного успокоило террористов и разрядило обстановку. Зато порадовали слова Путина о том, что приоритетная задача — сохранение жизней заложников. Хотя все и понимали, что это только слова. Переговорщикам (Немцову, Хакамаде, Кобзону) были рады — пока идут переговоры — мы живы. Но всерьез их усилия не воспринимали — понимали, что реальной власти у них нет. После основных новостей телевизор выключали, причем об этом просили сами заложники — слушать всевозможных «экспертов» и «журналистские расследования» было очень тяжело. Боевики мягко говоря скептически относились к призывам различных политиков отпустить заложников. Когда к ним с таким призывом обращался какой-нибудь исламский лидер, они начинали это обсуждать на своем языке, но было понятно, что никого отпускать они не намерены.

Когда по телевизору зашла речь об обмене части заложников на Кадырова мой сосед спросил шахидку, готовы ли они на это. Она развеселилась и сказала, что за Кадырова отпустила бы всех и взорвалась бы вместе с ним. Другие боевики сказали, что всех за него, конечно не отпустят, но за него готовы на уступки.

Я спросил у шахидки, что с нами будет, когда наши согласятся на вывод войск. Она ответила, что все поедим в Чечню. Я сказал, что для нас это равносильно смерти, ведь там нас точно расстреляют. Она улыбнулась и сказала, что как раз в Чечне нас отпустят — там мы никому не нужны. И что нам ничего не угрожает, если наши власти будут себя вести правильно.

Иногда Аслан включал магнитофон с восточными напевами — мужской голос то ли на арабском, то ли на чеченском. Некоторых это раздражало, я переносил музыку равнодушно.

Днем мы подписали «обращение» к президенту с просьбой выполнить требования боевиков. Я сначала решил не подписывать, но в итоге все же подписал, подумав, что никакой юридической силы оно не имеет, а польза от этого будет — для полноты списка заложников. Потом одна женщина (кажется именно она была врачом) по приказу террористов брала у заложников интервью. Рад, что мне не пришлось отвечать на её вопросы — пришлось бы либо врать, либо подвергать свою жизнь еще большей опасности. Боевики принесли фотоаппарат и долго фотографировали заложников. Кажется, я тоже попал в некоторые кадры. Потом нам сказали, что приехали журналисты НТВ, но в зале я их не видел.

Кажется именно на второй день боевики читали со сцены что — то вроде лекции, где объясняли, что не хотят нам зла, что во всем виноваты российские власти, которые нас бросили. Боевик, читавший лекцию, сыпал фразами из Корана, мне особенно запомнилось что «Рай находится под тенью сабель». Вообще, похоже что в его голове царила полная каша — месть за родных, война за освобождение, джихад, все смешалось. Любой полуграмотный богослов легко не оставил бы от его высказываний камня на камне, если бы, конечно, боевик стал с ним спорить. Они все были очень уперты, твердили зазубренные, явно кем-то вдолбленные фразы вроде той, про рай и сабли. Вообще, я не испытывал к террористам ненависти — мне было жаль, что кто-то поставил их на путь зла и войны, отнял у них нормальную жизнь. Не думаю, что у меня был при этом стокгольмский синдром.

 Несколько раз на сцене появлялся Г. Васильев. Он, кстати, потушил возникший было в оркестровой яме пожар. К сожалению не помню, когда точно это было. Васильев вовсю общался с боевиками, пытаясь хоть как-то контролировать ситуацию. Он был молодцом, вел себя очень достойно. Мне очень нравятся его песни. Давно хотел его увидеть. Кто же знал, что увижу его именно при таких обстоятельствах.

Самыми страшными часами за все дни, проведенные в заложниках, конечно же можно считать вечер второго дня. Боевики занервничали, стали часто и громко переговариваться на чеченском. Один из них сказал нам — «Ваши решили штурмовать, прощайтесь друг с другом!".Наша шахидка сжимала в одной руке гранату, в другой — две пальчиковые батарейки. Она сказала нам — »Молитесь!« и тоже стала что-то шептать. Вообще она, похоже была самая набожная — я не видел, чтобы другие чеченки там молились. В зале несколько человек заплакали, все снова упали под кресла. Шахидка начала нас успокаивать — »Садитесь, сидите спокойно, если будет штурм, вам ничего не поможет. Мы здесь все умрем, но не бойтесь, молитесь, и мы все окажемся в раю!« Потом женщины собрались к центру балкона, что-то проговорив между собой и снова разошлись. Кто-то сказал, что они прощаются. Террористы сняли свои флаги, мужчины вышли из зала. Я спросил у боевика в синем свитере — есть ли шанс, что все обойдется. Он обернулся от двери и сказал, что, наверное, нет. Потом подумал, вздохнул и добавил — »Нет«. Женщины — террористки встали поближе к сидящим заложникам.

Было понятно, что это конец. Я посмотрел на часы — без десяти девять. Через пятнадцать минут будут сутки. Я где-то читал, что большинство заложников обычно погибает в первые сутки, а если они пережиты, то шансов выжить намного больше. Я подумал — „Жаль, немного не дотянули… А может еще дотянем!“ Снял часы, положил перед собой. Смотрел на секундную стрелку. Было даже не страшно — интересно. Я начал читать „Верую…“ Ровно в девять началась стрельба. Я подумал — „Жаль, не успел дочитать!“ и приподнял голову. Чеченка снова вскочила и уже поднесла батарейки к проводам. Но стрельба, к нашему удивлению (именно удивлению, потому что все уже не надеялись) стихла. Мужчины вернулись в зал, повесили флаги, а шахидка все так и стояла, сжимая батарейки. Я смотрел на неё, повторяя про себя — „убери взрыватель, убери…“ как бы гипнотизируя её. Наконец она снова села у двери. Тогда я позволил себе вздохнуть — еще не с облегчением, но, по крайней мере с надеждой.

Некоторое время после этого все сидели молча, приходили в себя, но уже через час эти переживания отошли на второй план — хватало новых эмоций.

 Вспоминая пережитые черные дни и восстанавливая в уме события, я не раз удивлялся законам человеческой памяти. Дело в том, что отдельные эпизоды — захват, падения на пол, разговоры с боевиками — все это помнится очень хорошо. А вот восстановить последовательность событий, их очередность бывает очень сложно. Очевидно поэтому многие историки подмечали, как много ошибок допускают в своих мемуарах очевидцы различных событий. Чтобы не уподобляться мемуаристам, чьи работы только запутывают читающих, я честно признаюсь, что не могу точно вспомнить, когда произошли следующие два эпизода — приход доктора Рошаля и побег двух девушек. Сами события я помню отлично, но произошли они во второй или третий вечер мне вспомнить не удалось.

Докторов мы ждали еще с утра 24 октября. Во-первых, об этом нам сказали боевики, во-вторых — из телевизионных новостей. Рошаль (тогда мы еще не знали его по имени) появился в сопровождении другого врача, восточной внешности. Когда он вошел в зал (через „нашу“ дверь, на бельэтаже) многие женщины запричитали — „спасите нас“. У некоторых началась истерика. Рошаль попытался успокоить народ. При нем был саквояж с лекарствами и он вместе с несколькими заложниками — врачами стал раздавать их народу. В основном люди просили средства от сердца и давления, а также растворы для контактных линз. Меня удивило, что лекарства просили в основном не старики а молодые люди. Сам я в них не нуждался. В первый момент мне не понравилось в Рошале то, что он все делал очень медленно, как будто не слыша раздававшиеся со всех сторон просьбы помочь, но потом я понял — это правильно, если в этой ситуации суетиться — будет только хуже. Потом террористы долго кричали на Рошаля, требовали отдать „жучки“. Врач отвечал террористам твердо, упоминал, что в свое время лечил и чеченских детей. Если это и произвело впечатление на бандитов, то не сильное. Потом он кого-то прооперировал в женском туалете, перевязал рану боевику (о ней я упоминал вначале). А в это время телевизор нагонял напряжение — „волнуясь“, почему доктора так долго не возвращаются. Потом уже по этому телевизору я услышал интервью Рошаля, где он рассказал об обстановке в зале. Это была первая более-менее правдивая информация о том, что же происходит с заложниками.

Так как ничего особенного от прихода Рошаля я не ждал, я решил заснуть, справедливо рассудив, что пока он находится среди нас штурм вряд ли начнут, а, следовательно, у нас есть небольшая передышка и можно хоть чуть — чуть расслабиться. Очевидно именно поэтому я не могу увязать приход врачей в общую картину событий.

Что касается побега двух девушек — событии, наделавшем столько шума снаружи здания — для нас, по крайней мере для меня, оно прошло почти незамеченным. Просто в очередной раз началась стрельба, потом террористы заволновались, мы все попадали на пол, услышали два разрыва, потом один из боевиков дал очередь над залом (человека передо мной сильно задело осколками от лампочек, так что он потом был в крови). Потом нам сказали, что сбежали две девушки, но чтобы мы не радовались, так как при этом убит один или два милиционера. Какое-то время после этого не пускали в туалет.

Хорошо помню, как на второй день над нами пролетел вертолет. Все, и террористы и заложники, занервничали, но ничего не произошло, если не считать каких-то шорохов на крыше. А может быть они нам только послышались. Сейчас я думаю, что вертолет был нужен для шумового эффекта — в это время, возможно, готовились к спецоперации.

Террористы приделали к автоматам фонарики, используя их как „лазерные“ прицелы. С их помощью они долго высматривали что-то на потолке, но потом успокоились.

Время шло очень медленно. Хотя у меня и были часы, днем 25 я начал сбиваться — какой сегодня день, как долго мы уже сидим.

Террористы потребовали, чтобы мы показали им свои часы — они боялись, что некоторыми часами можно фотографировать и передавать фото наружу. Нас это немного успокоило — раз они бояться фотографий, значит надеются выжить и пока не думают нас взрывать. Мы объяснили им, что часами фотографировать нельзя. Тогда они устроили обыск в поисках записывающей и передающей аппаратуры, а также документов. Обыск был очень непрофессиональным — народ по нескольку человек выходил в проход, показывал документы, после чего выворачивал карманы. При желании можно было оставить что-либо под креслом или передать соседу. Я, кстати, спрятал у себя какой-то документ паренька из ряда напротив моего. Когда я показал студенческий билет, боевик, обыскивающий меня, спросил, на кого я учусь. Чтобы долго не объяснять, я ответил — на программиста. Он сказал, что я, наверное, хакер и попросил починить компьютеры, чтобы выйти в Интернет. Я сказал, что это не возможно — все компьютеры были уже поломаны.

Стариков „из уважения“ не обыскивали, верили им на слово. В ходе обыска у учительницы нашли диктофон и долго на нее орали. Потом у одного парня нашли сотовый телефон. К этому времени все уже отдали свои телефоны, звонки были запрещены, за них грозили расстрелом. Вину парня усугубляло то, что он разделся до майки (было очень душно), а боевики по какой-то своей логике считали это то ли признаком геройства, то ли не уважения перед женщинами. Его вывели в фойе, сказали что расстреляют. Раздалось несколько выстрелов, потом парень вернулся. Мы у него ничего не спрашивали, а он сам не рассказывал. Думаю, что несколько раз выстрелили над головой. Во время обыска террористы были очень дружелюбны, много шутили с заложниками, а в конце „извинились за беспокойство“.

Потом шахидка долго орала на паренька, нюхавшего сигареты (курить не пускали). По её мнению это был грех. Кто — то втихаря закурил в зале, но его образумили сами заложники.

Запомнилось, как избили паренька, попытавшегося спрятаться в оркестровой яме. Запомнилось, как Г. Васильев сказал на сцене под жидкие аплодисменты, что одна „гадалка“ нагадала, что всё кончится хорошо через пять дней. Было еще несколько незначительных эпизодов, но думаю, что не стоит перегружать ими и так затянувшиеся воспоминания — вышеописанного, по-моему, вполне хватает, чтобы понять обстановку в зале.

К вечеру 25 мы не то чтобы успокоились, а как-то свыклись со своим положением. Но тут нас ждала еще одна „беда“. С „инспекцией“ зала прошел Мовсар Бараев — мы узнали его, так как к этому времени его уже показывали по телевизору. У него было довольное, уверенное, очень волевое лицо. А вот его приказ мне совсем не понравился — он приказал посадить мужчин с бельэтажа на балкон, поближе к бомбе.

Некоторые люди подсуетились и пересели поближе к женщинам. Я тоже хотел пересесть поближе к А., но там уже кто-то сел. Около бомбы мест не было, и нас стали распихивать в самые разные места. Я оказался на балконе, на самом краю, прямо у входа, рядом с боевиками. Стало очень, очень грустно. В первую очередь оттого, что не удалось пересесть к А. Я ругал себя последними словами за то, что не подсуетился и не сел около неё. Мне казалось, что я мог бы её успокоить. Но, посмотрев в её сторону, я увидел, что она держится по прежнему уверенно, что придало силы и мне. Во — вторых сидеть на балконе, да еще рядом с боевиками, казалось мне намного опасней, чем наверху. Я подумал, что здесь у меня при штурме нет ни одного шанса, но, взглянув на сидевших на балконе детей, устыдился таких грустных мыслей — дети продолжали переписываться, „шифруя“ переписку, играя в подполье. Их поведение подбадривало меня, хотя усталость (и физическая и моральная) накапливалась. Я с удовольствием общался с ребятами, расспрашивал их о спектакле.

 С некоторыми детьми боевики, сидящие здесь же, в охотку играли в „ладушки“ и кулачки, причем очень при выигрыше, веселились, что меня, мягко говоря, удивило. Чтобы развеяться я поиграл с детьми в „подполье“ — разгадав их шифр и предложив несколько других, чуть более „сложных“ вариантов. Треплясь с детьми, я окончательно успокоился, но дети заснули, и снова стало скучно. Тогда я повернулся к боевикам у двери- почти все куда — то ушли, остался только террорист в красном свитере и шахидка. Попросил у них воды, они дали несколько бутылок и коробку шоколада. Я съел одну дольку и сделал несколько глотков, чтобы поддержать силы, остальное пустил по рядам. Спать не хотелось. Так как боевики были меньше, чем в метре от меня, я стал просчитывать, как мне себя вести „если что“ — попытаться схватить взрыватель? Выбить гранату? Схватить автомат, до которого рукой подать? Есть ли шансы… От таких мыслей голова пошла кругом, хорошо, что я вспомнил девиз — „Делай что должен, и будь что будет“, решив, что при штурме поступлю так, как почувствую нужным в первую секунду.

К нам поднялся боевик со сцены и потребовал несколько заложников — „прогуляться — освежиться“. Так как я был у дверей, то тоже попал в их число. Когда нас выводили, кто-то спросил у боевика, куда нас ведут. Он ответил — „может быть расстреляем, может — нет“, и засмеялся. Страшно не было. Подумал — если что — прыгаю с разбега в окно, а там — не важно. Больше я сделать не в силах ничего.

В фойе нас построили и отдали приказ — забаррикадировать лестницу и двери. Из подсобки вытаскивали разный хлам, ставили все на подоконники или кидали на лестничную клетку, а боевик закреплял все это и минировал, ставил „растяжки“. Я невольно подумал, что баррикадируюсь от своих же. Но потом решил — если будут штурмовать через окна — все равно шансов у нас нет, независимо от того, будет на них баррикада или нет. Смотреть на мир за окном было тоскливо — там — Свобода. До этого я всегда был свободен, всегда сам мог решить, идти ли мне куда-нибудь или нет. Сейчас свободы у меня не было.
Закончив, мы еще пару минут постояли в фойе, я сделал зарядку. Подумал — может, хватит ума не идти в лобовой штурм. Тогда должны выжить. Потом отогнал от себя все грустные мысли и вернулся в зал. Наступила ночь на 26е октября.

 

 
< Пред.   След. >