Последняя ночь. Штурм. Больница

 Ближе к полуночи нам стали раздавать принесенные снаружи сок и воду. Всем досталось по 0.33 л пакету с яблочным соком и 1й 2хлитровой бутылке минералки на троих, так что проблема жажды почти исчезла. Обещали принеси горячую еду. Народ заметно успокоился — во-первых потому что привыкли, да и устали бояться, во вторых — потому что на сцене появился Бараев и сказал, что переговоры идут хорошо, власти стали сговорчивее, скоро к ним приедет Казанцев. Все должно будет решиться хорошо, но, если переговоры сорвутся, они вынуждены будут начать „вторую часть операции“, за которую он заранее извиняется. Мы подумали, что речь идет о расстреле заложников, но страха это уже не вызвало. Потом боевик долго читал лекцию о том, что у наших народов разная культура, что их всегда обижали, но что они будут бороться насмерть за право жить независимо, что дома в Москве они не взрывали и т.д.  Террористы все больше смягчались.

К нам на балкон из партера пустили маму одного из мальчиков — артистов. Он очень смущался, что остальные дети — сами по себе, а он с мамой. У его мамы была с собой книжечка с иконой Матроны Московской и молитвой к ней. Она пустила её по рядам, и дети по очереди читали молитву. Кто-то написал на листе бумаги „Отче Наш“ и тоже передал по рядам, и те, кто не знал молитву, читали с бумажки. Я хотел написать народу „Верую“, но не было бумаги, да и „Отче Наш“ был проще, поэтому я ограничился тем, что прочитал „Символ Веры“ детям вслух, но достаточно тихо.

Аслан разрешил подходить к девушкам, сказав, что ему приятно смотреть, как радуются таким „свиданиям“ „влюбленные“, посетовав, что им „Путин им любовь запретил, оставив только войну“. Другой террорист рассказывал детям, что они должны хорошо учиться, чтобы не стать таким „дураком — бандитом“ как он. Это очень походило на фарс, но тут случилась еще одна трагедия — на партере раздались крики, вопль какой — то шахидки, два выстрела из пистолета, потом один боевик со сцены выстрелил в зал. На какое-то время стало тихо, потом раздался крик — „убили девочку!“, все повыскакивали с мест, но боевики заорали, чтобы мы опять садились. По рядам передали, что какой-то мужик ударил шахидку стеклянной бутылкой и побежал по проходу. Шахидка стреляла в него, но ранила в живот девушку, а боевик со сцены убил мужика. Боевики довольно долго для такой ситуации спорили, потом, наконец, разрешили одному мужчине помочь раненым. Мужчина подошел к убитому мужику, и сказал, что тот еще дышит, но, когда его взялись выносить, кто-то сказал, что дыхание прекратилось, и шансов нет — ему попали в голову. Раненую девушку вынесли в фойе, её я больше не видел.

Бандиты со сцены сказали, что мужик сам виноват в своей смерти и в ранении девушки — „вот к чему приводит геройство! Если в зале еще есть герои, пусть выйдут, мы их расстреляем, чтобы другим было спокойнее!“ Потом они потребовали собрать в пустые ящики из-под сока все стеклянные бутылки. Так как я сидел прямо около ящика, а также потому что ужасно хотелось размяться, а заодно подойти к А., я взял её и пошел по рядам, собирая бутылки и общаясь с народом. Но, когда я перешел на „женскую половину“ и начал, собирая бутылки, общаться с А., сидевшая там террористка потребовала, чтобы я вернулся на „мужскую половину“.

Собрав полный ящик мусора я, под конвоем боевика, понес его в фойе, где свалил в угол. Сопровождавший меня боевик был очень разозлен поведением „героя“, сказав, что „у него шайтан в голове“, и именно из-за таких вот и гибнут люди. Неожиданно он снял с плеча автомат, и, нацелившись на меня, спросил, не хочу ли я тоже быть героем. Я задумался — ответить что „не хочу!“ не позволяла гордость, а ответ „хочу“ приравнивался к самоубийству. Тогда я сказал — „Я хочу чтобы наши народы жили в мире“, тогда боевик успокоился и сказал — „Ладно, иди. Если бы все его хотели…“ Продолжать с ним спор я не стал. Думаю, что каждый из нас представлял этот мир по-своему.

Вернувшись в зал я опять занял свое место у дверей. Рядом сидел конвоировавший меня боевик и „наша“ шахидка. От нечего делать я спросил, знает ли она, что написано на их флаге. Она ответила — „Нет бога на земле кроме Аллаха, а Мухаммед его Представитель. Свобода или смерть!“ Боевик поправил её — „Свобода или Рай!“, а я сказал, что свобода или смерть — это из Че Гевары, но бандиты, похоже, не знали кто такой Че. Мой сосед спросил, причем здесь мы — мы же ведь не спорим с этим лозунгом. Она ответила, что мы при том, что русские убили её братьев. Я сказал ей, что она путает религию, месть и борьбу за независимость. Спросил, знает ли она историю мусульманства и уверена ли что поступает правильно, если у неё нет никакого образования. Шахидка не ответила, тогда я устроил маленький ликбез по истории религии, избегая особо острых углов. Она слушала внимательно, с интересом. Я сказал — „оставь свою взрывчатку, смерть людей только увеличит в мире зло“, но она ответила, что, хоть ей и не хочется, приказ она выполнит. Она должна была взорвать пластит или по приказу, или увидев русского спецназовца.

 Сидевший недалеко от меня пожилой мужчина сказал мне шепотом — „никого она взрывать не будет, она сама боится!“, но террористка услышала это и накричала на старика, сказав, что она смертница и пришла сюда чтобы умереть.

Тут боевики внизу закричали и втолкнули на сцену мужичка. На вид ему было под сорок. Он весь съежился и прикрывал лицо руками. Видно было, что его сильно били — лицо все было в крови, причем кровь даже не капала а лилась. Мужичек еле стоял на ногах, его поддерживали. Нам сказали, что он проник в зал снаружи, и что он — разведчик ФСБ, и что его сейчас расстреляют. Мужичок отнекивался, говорил, что ищет сына. Он говорил очень тихо, мы его не слышали, нам передавали его слова боевики. Они спросили, как зовут сына. Он назвал имя, не очень частое (то ли Роман, то ли Глеб). Боевики попросили сына, если он есть в зале, выйти. Так звали паренька с балкона, который был вместе с мамой. Его мама очень испугалась, подумав, что это её муж — лица мужчины из-за крови было не видно. Зал тоже занервничал, заволновался. Было очень, очень тяжело все это переносить. Сейчас я думаю, что можно было бы „притвориться“ его сыном, может быть это бы его спасло. Но тогда мысли в голове путались — я видел мужчину и понимал, что он обречен. Наконец боевик сказал, что раз его сына здесь нет, значит он разведчик, и приставил к его голове пистолет. Мужик начал падать, все замерли. Его подхватили и потащили к дверям. Он не сопротивлялся. Раздалось два выстрела. Об этом эпизоде мы в зале больше не говорили.

Примерно в это же время одна из смертниц нашла среди аппаратуры и компьютеров брошенные кем-то документы и отдала их боевику. Документы были на имя генерал-майора МВД. Боевик потребовал, чтобы генерал объявился, и сказал, что все равно его найдет, так как в документах есть фотография. Генералом оказался мужчина, долгое время сидевший сзади нас. Он вышел в проход, вышла также его жена, она оказалась майором. Боевики потребовали их сесть рядом, на первый ряд бельэтажа. Их дети (мальчик и девочка, лет тринадцати) остались наверху. Боевик сходил за Бараевым. Бараев пришел сразу же, сказал, чтобы генерал успокоился, его сейчас расстреливать не будут, но если что — расстреляют. Потом он спросил, был ли генерал в Чечне, и если был, то пусть расскажет народу про преступления солдат. Генерал ответил, что в самой Чечне он не был, но принимал участие в сопровождении колонны Басаева из Буденовска. Он также говорил, что не воюет, а преподает в академии, но боевики на это не отреагировали. Бараев сказал, что всю жизнь мечтал пленить генерала, и, видно, генерала ему послал Аллах.

 Я посмотрел на часы — было около половины пятого. Подумал, что переговоры могут идти успешно лишь для того, чтобы усыпить деятельность боевиков, а в восемь вместо Казанцева нас ждет штурм. В этом случае лучше держаться подальше от двери. Я попросил у шахидки разрешение вернуться на бельэтаж, так как там потеплее (у двери был сквозняк), а заодно поспокойнее. На бельэтаже я разместился на лесенке около стены, подложив под голову свитер. Ступеньки почти не доставляли неудобств, так как впервые за три ночи мне удалось лечь во весь рост. Надо мной в стене находилась вентиляционная отдушина, решетку на которой разломали боевики. Я решил в случае штурма прыгнуть туда — отверстие было маленьким, но все же давало надежду укрыться.

Было достаточно спокойно. Боевики либо спали, либо чистили оружие. Террорист в синем свитере снял глушитель с пистолета Стечкина, потом разобрал его, но не смог собрать. Позвал на помощь другого бандита, тот тоже не смог. Попросили помочь генерала — то ответил, что никогда не работал со Стечкиным. Тогда они разобрали его до конца и спрятали в пакет.

Время приближалось к пяти. Почти все спали. Я решил проснуться в половине восьмого, так как ждал, что в восемь часов что-то произойдет. Заснул моментально, снов не было.

 Потом почувствовал, что дышать очень тяжело, нос и рот как будто забиты пластмассой, от которой исходит трупный запах. Скоро запах прошел, а еще через какое-то время с лица убрали пластмассу.

Я открыл глаза — передо мной склонились две медсестры. Одна держала кислородную маску, другая делала уколы. Они что-то говорили мне, но я не слышал. Посмотрел по сторонам — стены были выложены плиткой, и я подумал, что потерял сознание и меня оттащили в туалет. Но потом заметил, как в палату вкатывали кровати с народом, среди которого я узнал и генерала. Они были без сознания. Я спросил медсестру — „Был штурм?“ Она кивнула. Я посмотрел на себя — руки-ноги на месте, чувствую все тело, но оно было как бы ватным — шевелиться не хотелось. Тогда я спросил — „Потери большие?“ — медсестра кивнула опять. Я удивился — почему я ничего не помню? И снова заснул. Через какое — то время меня разбудила другая медсестра, она что-то говорила. Я сказал, что ничего не слышу. Он написала на бумаге — слышал ли я раньше? Я кивнул (а зачем бы мне тогда идти на мюзикл). Она написала — скажи имя, возраст, адрес. Я назвал все, а с возрастом вышла заминка — 30го октября мне должно было исполниться 22 года, а я не знал, сколько времени пробыл без сознания. Я спросил о потерях — мне сказали 67 человек. Спросил — можно ли узнать что-нибудь про А., сообщив её координаты. Через некоторое время мне сказали, что в этой больнице её нет, но может быть, она в другой.

Нам дали активированный уголь, кашу, таблетки. Поставили капельницу. Мне объяснили, что сейчас ночь с 26 на 27, чтобы я не волновался — обо мне сообщили родным. Я лежал и вспоминал теорию вероятностей — велики ли шансы у А. не попасть в число 67 погибших? От этих мыслей стало так грустно, что я поспешил вспомнить девиз „Делай что должен…“, постарался успокоиться и уснуть. Проснулся днем 27го. Бывшие заложники смотрели принесенный телевизор, основные новости писали мне на бумаге. Вечером мне сказали, что А.жива. Тогда я понял, что „Норд-Ост“, наконец, закончился.

 А. и меня выписали из больницы. Сейчас, когда я пишу эти строки, слух уже немного восстановился. Надеюсь, что к новому, 2003 году я буду слышать почти так же как слышал до захвата.

Заканчивая мемуары, я вижу, что некоторые эпизоды путаются в голове — трудно вспомнить, какое событие было в первую ночь, какое — во вторую, что за чем произошло. Но сами эпизоды, все переживания, связанные с ними, сидят в моей памяти очень четко, как будто это было вчера. Видно таково свойство человеческой памяти.

 Многие мои знакомые спрашивают меня, изменилось ли после пережитого мое отношение к жизни. Я не знаю, что им ответить. Скорее всего изменилось, но вот как — сказать пока сложно. Я увидел жизнь с другой стороны, но чтобы понять это нужно время.

Второй из задаваемых мне вопросов — пойду ли я еще на мюзиклы. Да. Пойду, хотя, представляя себе это, ощущаю некоторую напряженность. Пойду в первую очередь для того, чтобы доказать самому себе, что нас не так то просто сломать! „Бороться и искать, найти и не сдаваться!“