— Сегодня Дума принимает законы, которые резко ограничивают возможности общества влиять на ситуацию с заложниками. Нельзя будет обменивать их. Естественно, выкупать. Трудно будет вести переговоры. Как это выглядит, когда точка обзора и отсчета — не депутатское кресло, а место в зрительном зале «Норд-Оста»?
— Не говорить, не контактировать — это неправильно. Думаю, власти сделали так, как им легче. Ведь они показали, что не умеют вести такие переговоры, а теперь демонстрируют, что даже не желают учиться. Выходит, страна воспроизводит террористов в Чечне, — и Дума не голосует против; а учиться тому, чтобы управлять такой ситуацией, как была, и повторение которой совершенно реально, власть не желает.

— Может, мы лучше сами будем учиться? Как себя надо вести, оказавшись в заложниках? Что посоветуете?
— Главное — контролировать каждое свое действие, каждое движение своего пальца, каждый поворот головы, причем четко и спокойно. Я тоже впервые так вел себя в жизни. Сидел и просчитывал все варианты. Мы изучали психологию террористов: этот быстро рванет, тот — более заторможенный, а террористка, думали мы, вообще может не среагировать правильно. Лично для меня главным было не психануть, я — драчливый по характеру. В зале временами возникали ситуации, когда боевики теряли бдительность и можно было дать им по башке, выхватить автомат… Но такой ерундой мог бы заняться каждый. А вот вытерпеть было трудно.

— Скажи, а сколько бы вы еще выдержали это — терпеливо сидеть и ждать неизвестно чего?
— Думаю, максимум еще два дня. А потом люди бы просто сказали: «Расстреливайте к чертовой матери!». И стали бы вставать, не обращая внимания ни на что.

— А надо ли заложникам общаться с террористами? Или категорически — нет?
— Лучше говорить, чем никак. Когда ты начинаешь разговаривать с тем человеком, который тебе приносит вред, у тебя есть шанс хоть что-то сдвинуть. Мы, в нашем секторе например, разговаривали с чеченцами. И хотя бы на период разговора сбивали их агрессию. И еще я думал, что если этот парень пошел на преступление, то где гарантия, что он не пойдет в обратку? Бывают же случаи, что террористы сдаются… Сдаются, потому что с ними договариваются — долго и трудно. Нельзя запрещать общаться — ни в коем случае.

— Но они расстреляли первую девушку именно потому, что она с ними разговаривала! Как вы считаете, это был образцово-показательный расстрел? Чтобы заложники поняли, кто есть кто?
— Нет. Ее просто увели и расстреляли. Двери были закрыты, кроме одной, рядом с которой я сидел. И поэтому я видел все, а зал — нет. Девушка вела себя так, как нельзя. Она просто шла на смерть — это мы все понимали. Она была очень пьяная. Оскорбляла их: «Ну что за маскарад! Ну что ты на себя напялил! Автомат, маску!». Тогда один сказал: «Расстрелять». Я слышал. А она: «Ну давай-давай веди». Люди вокруг: «Не надо, не надо…» Но ее толкнули вперед, в дверь, и — из «калашникова». Впервые на моих глазах кого-то расстреливали. Конечно, с этого момента мы поняли, с кем имеем дело. До этого думали, что порезвятся и все закончится.

— Можно ли в этой ситуации пытаться сбежать?
— Думаю, нет. Две девушки сбежали через туалет, и их побег нам всем только навредил. А Саша, наш норд-остовский техник, хоть у него и была возможность убежать, не стал этого делать, понимая, что другим станет хуже.

— А как Саше предоставилась такая возможность?
— Террористы очень плохо ориентировались в здании. Они не могли сами найти и выключить театральный свет. И поэтому взяли с собой Сашу. Он ходил с ними в такие места в здании, что ему надо было лишь два шага в сторону сделать, и у него — свобода. Но тогда могли бы пострадать люди в зале.

— На твой взгляд, как следует действовать — все-таки лично себя спасать? Или действовать командой?
— Надо держаться командой. Командой надо выживать… Мне кажется, самое страшное в этой ситуации —остаться одному. Или действовать одному.

— А кто-то пытался лично о себе договориться с боевиками?
— Да. Но я говорю только о тех, кто был в моем поле зрения. Мы не имели права смотреть на всех, крутить головой. Один мужик, узбек, подошел к террористу и говорит: «Мы же с тобой братья, выпусти». Он на него наставил автомат и сказал: «Сядь на место, брат». Другой подошел с тем же: «Выпусти меня как мусульманина». А террорист: «Раз ты мусульманин, прочти хоть одну молитву». А тот в Москве живет, ни одной молитвы не знает… Так что и у этого не получилось. Потом я с ним в больнице лежал, он мне говорил: «Если бы я знал, парочку бы выучил». Был еще один тип — шикарно одетый человек. Он им предложил деньги, а террористка сказала: «Рядом с тобой сидит женщина, и у нее нет денег. Почему ты решил, что я тебя выпущу, а ее нет?» И его не отпустили.

— Только мужчины договаривались лично о себе? А женщины-заложницы — нет?
— Женщины плакали и просили, чтобы отпустили детей. Но не о себе.

— Когда было труднее всего?
— С самого начала. Потом стал адаптироваться и смотреть, кто есть кто: вот этот — буйный, может пристрелить сразу, а тот — помягче, можно поговорить.

— Остальные тем же занимались?
— Не все. Рядом сидел парень из нашей технической службы и все трое суток постоянно спал — такая нервная система. Это тот самый парень, кому чеченцы тысячу долларов вернули. Сначала они у него забрали телефон и деньги, а потом пришли и вернули.

— И что сказали?
— «Вот твоя тысяча долларов».

— А зачем было возвращать, если все собрались умирать?
— Я сам не пойму. А зачем трое суток ходить в масках, если собрались умирать? Одна террористка нам сама говорила, что у нее дома — годовалый ребенок и что она «сюда не умирать приехала, а добиться свободы своей земли». Многое непонятно… Когда она посмотрела на партер, на нарядных людей, на сцену, она нам сказала: «Вот вы тут веселитесь, а мы уже восемь лет ничего подобного не видим». На вторые сутки Бараев пошел зачем-то на балкон и нашел там генерала МВД, и громко, на весь зал, стал говорить: «Посмотрите, кто сидит! Генерал-майор! Всю жизнь мечтал взять генерала в плен». У него была эйфория в голосе, он так радовался. Чеченцы посадили генерала отдельно, пылинки с него сдували.

— Генерал выжил?
— Да. Жена и сын тоже выжили. А дочь погибла. Они вчетвером были на спектакле. В нашем оркестре тоже каждый третий погиб. Два кларнетиста, скрипачка, трубач, два виолончелиста, флейтист и барабанщик… Все — от газа. Все — замечательные музыканты. А музыканта создать так тяжело… Вокруг него должен сформироваться особый круг, и сам он должен очень много трудиться, с детства.

— Все молодые были?
— Нет. Федор Иванович — трубач — был уже немолодой. Савельев Сергей Павлович — тоже. Он играл на кларнете.

— Вам понятно, за что эти люди отдали свои жизни?
— Нет. От газа умерли. И не в зале. Они не имели никакого отношения к войне в Чечне. Они и оружия-то не держали в руках. Я, например, терпеть не могу оружия. Оружие — не выход. Может, музыкантами потому и становятся, что воевать неспособны.

— Когда вы увидели по телевизору оперативную съемку после штурма, то это была та же картинка, которая запомнилась перед тем, как отключиться?
— Нет. Не та. Все террористки тогда стояли вдоль партера в респираторах. Когда пошел газ, боевики забегали по сцене, открыли двери партера, начали суетиться.

— Когда пошел газ, вы поняли, что это развязка?
— Нет. Я понял, что пошел газ, и все. Когда начали стрелять, стал молиться. Одна террористка стояла очень близко от меня, я думал, что, если эта штуковина на ней взорвется, от моего лица ничего не останется. Ну а дальше мне стало все равно — наверное, действие газа.

— Это правда, что у многих из вас деньги украли?
— Да, в Склифосовского. У меня было три с лишним тысячи. Я их вытаскивал там, когда переодевался. А когда выдали одежду, чтобы идти домой, в кармане лежало тридцать рублей. Я спросил: «Это все вещи?». Мне сказали: «Да». У узбека, который просил его выпустить, оставили в кармане десять рублей, а вытащили 12 тысяч. И жена у него погибла. Мне жалко этих людей, которые воруют. Как шакалы. Я просто представляю эту картину…

— Дума по следам трагедии приняла решение, что трупы боевиков отныне не будут отдавать родственникам. В наказание за то, что они совершили. Больше всего зла террористы сделали вам и тем людям, которые были рядом с вами. Как вы считаете, это правильное решение Думы?
— Это абсурд. И трата времени. Надо думать о главном, а не как бороться с трупами, и решать, что делать с войной и как бы террористов поменьше воспитывать. До чего докатилось государство, чтобы даже обсуждать подобное!

— Ясно, как возникла эта тема: чтобы те, кто в будущем пойдет на теракт, понимали, что их не похоронят, и это их остановит.
— Пойдут. Не остановит.

— Почему?
— Чувствовал. Женщины-камикадзе говорили: «Нам без разницы, где умирать. Нас и там убивают, или здесь нас убьют». У них и плакат такой висел: «Две дороги: либо смерть, либо свобода». Как нас из оркестровой ямы вытащили, они плакат уже развернули. Не для нас — там было по-арабски, а для себя. А они нам перевели. И еще свои песнопения включали на магнитофончиках. Мы боялись, что они поймут, где, собственно, находятся, и включат эту музыку со звукорежиссерского пульта. Семь киловатт все же у нас на «Норд-Осте». Лучший звук был в Москве.

— Какой лично вы главный урок получили в этой истории?
— Ценить каждую минуту жизни. Когда я вижу сейчас, как люди жалуются на жизнь, ругаются в метро: мол, как холодно на улице или кто-то на ногу наступил, меня это удивляет. Мой акцент: жизнь надо любить по-настоящему. Надо быстрее делать, что хочется. Надо быстрее жить. А я раньше жил немного заторможенно. И еще: нормальное состояние мира вокруг: терроризм, убийство, насилие… Если не создавать моральных устоев, то мы будем, как сгущенное молоко. Нас ложкой будут мешать и делать с нами, что хочешь. Если террористы — это фанаты и безумцы, крепкие и сильные люди, то мы — не очень. И лучше бы государство не обсуждало трупную тему, а думало бы о том, как воспитывать вокруг себя несгущенное молоко. Людей надо бы делать — ведь людей ДЕЛАЮТ так же, как масло и сок. Чтобы нам не подменивали ценности. Как после революции: ели серебром, а всем дали алюминий. И ведь не умерли же… А вышло плохо. Хотя у России — статус материалистического государства сегодня, но хочется духа побольше. Вокруг меня духа мало оказалось. Раньше я только думал, что так будет, теперь понял, что есть. С духом проблемы. Чеченцы были гораздо более собранные и активные, чем мы — семьсот с лишним.

— Вы слышали о стокгольмском синдроме?
— Услышал, когда вышел. Если это так называется с научной точки зрения, то это было. Они нам были ближе, чем кто-либо извне на тот момент. Мы с ними разговаривали, девчонки глазки строили, мы понимали, что никому эта война в Чечне не нужна — ни заложникам, ни террористам. Они нам говорили: «Нам нужен хоть какой-нибудь мир». И мы с ними соглашались. Были и смешные истории на тему «Стокгольма»: когда пошел газ и женщины-камикадзе стали надевать респираторы, наш гобоист Паша сказал той, которая стояла рядом: «Ты неправильно надеваешь. Вот так надо». Помог и произнес: «Вот теперь правильно».

— А она предложила ему респиратор?
— Нет.

— Вы жалеете, что пошли работать в «Норд-Ост»?
— Нет. Мне нравился спектакль, и мы свою работу делали с удовольствием. Такой команды, которая была в «Норд-Осте», никто не соберет — ни «Чикаго», ни «42-я улица». Потому что был серьезный отбор, мы сработались, не было сбоев.

— Вы теперь — самый популярный мюзикл планеты. Вы можете восстановиться? Гастролировать?
— Со многими мы пережили такие вещи… Я бы хотел играть в этом мюзикле — в память о тех людях, которые в нем участвовали. Каверин, «Два капитана», лучшие идеалы человечества, верная любовь, о том, что человек ходит по миру и постоянно ищет себя… Эти идеалы способны изменить мир. А решение Думы не выдавать трупы?.. Это ничего не меняет в мире.