Часть III

Проснулась я от какого-то ужасного ощущения. Было такое впечатление, что я сдуваюсь, как проколотый шарик. Уходили силы, и сознание медленно гасло. Запаха не было, но я поняла, что это газ. Сработал какой-то животный инстинкт. Я успела сказать соседям: «Кажется, нас травят», намочила марлю, положила на нос и упала. Газ был бинарным. Сначала пустили какую-то наркоту, чтобы у людей замедлилась реакция, а потом что-то такое, что вырубило людей насмерть.

Очнулась я от звона. Как мне потом сказали — это били стекла, чтобы впустить воздух. Меня трясли, и я почему-то подумала, что сейчас поведут расстреливать. Вцепилась в кого-то и вижу, стоит такой здоровый парень — в тяжелом бронежилете, с трубкой, с фонарем. И говорит: «Свой я, свой. Я тебя спасать пришел. Пошли быстрее, все вокруг заминировано». Это был спецназовец — боец группы «Альфа». И представляете, что я ему отвечаю? «Никуда не пойду, пока ты не наденешь на меня мои ботиночки». Он стал их искать, а я оглядываюсь вокруг. Рядом выше сидит Бараева, убитая выстрелом в левый глаз. Вокруг лежат мои соседи. Я их трясу, а они как будто мертвые. Альфовец мгновенно понял мое состояние, успокоил, что все живые, обул меня и передал по цепочке. Группа «Альфа» сработала четко. Нам на них вообще молиться надо. Я была как осенняя сонная муха, то шла сама, то меня тащили на себе. Сознание то включалось, то выключалось. Помню холл — черный, обожженный. Крови много было. Людей выносили и раздевали, чтобы кожа дышала. Врачи давали антидоты. Меня закинули в автобус. А там, как в Освенциме, горы наваленных полуголых тел. Живые и мертвые вперемежку. Все одинаково синие и холодные. В сознании только я и еще один мужчина, который временами вырубался. Пить хочется нестерпимо. Прошу, но милиционер не дает, прячет руку с бутылкой за спину. Он просто не знает, можно мне пить или нет. Мне было очень плохо. Чувствовала, что я себя теряю — не могу удержать в себе душу, распадаюсь на куски, разваливаюсь просто. Так страшно было умирать.

Автобус наконец-то тронулся, и мы поехали, останавливаясь у каждого светофора. Ехали по утренней Москве, соблюдая все правила дорожного движения. В салоне сидели два милиционера. Я им слабеньким голоском говорю: «Дяденьки, почему мы едем так медленно, без опознавательных знаков, без машин сопровождения?». Они на меня даже обиделись: «Девочка, ты такое пережила, так сиди и молчи! Что ты умничаешь? Какое тебе еще сопровождение? Как тебе это взбрело в твою мутную, отравленную голову?». Слава богу, добираться было не слишком далеко — в 13-ю больницу. Меня повесили на какую-то нянечку. Я ей шепчу: «Не бросайте меня, пожалуйста». Оттащили в палату, положили среди обычных больных. Никто не знает, что с нами делать. У меня начались судороги, меня кидает, скрючивает. Соседки вчетвером держат, врачи и медсестры бегают. Один кричит: «Дайте ей пить, она же просит!». Другой: «Не давайте воды, не давайте ей спать!». Часа через два разобрались, начали ставить капельницы. У нас у всех отказали почки, давление было очень низким, а мозг работал на 70%. Состав газа врачам не сообщили. Военная тайна. Просто сказали, чем и как лечить. Бедные наши медики. Все дни они работали просто на износ. Следили за нами и днем и ночью. Даже домой не уходили. И все это невзирая на мизерную зарплату. В больнице я поняла, какие у нас все-таки добрые люди. Мои соседки, сами после операций, умывали меня, причесывали, купать водили, держали, чтобы я не упала. Выстирали всю мою одежду. Еду приносили, хотя мне было не до еды. Девчонка лет 15-ти отдала мне свой сотовый. Ну а потом уже, через несколько дней, какие-то люди стали раздавать молоко, воду «Шишкин лес», бутерброды с сыром. Говорили: «Это вам от президента». Мне так и хотелось спросить: «Почему с сыром, а не с черной икрой?».

Больницу наглухо закрыли от прессы. Настырные молодые журналисты пытались прорваться, но нас предупредили — никаких интервью. Да мы и сами не хотели ни с кем разговаривать, ни о чем рассказывать. Это сейчас я могу говорить, а тогда не могла. Нам показали списки погибших. Там были наш Сашка, Кристина, пожилые женщины, сидевшие близко от меня, и многие другие люди, с которыми я познакомилась в эти страшные дни. Одно дело, когда видишь по телевизору, что где-то гибнут ни в чем не повинные граждане. Их жалко, но они тебе все же не знакомы. И совсем другое — узнать о смерти людей, с которыми ты за три дня хлебнул столько горя, делился глотком воды и кусочком шоколадки, которые хотели жить, но в отличие от тебя не выжили. Это очень больно. Это шок. Погибли более 200-т человек. И все же я считаю, что газ — это был единственный путь к спасению большинства. Другое дело, что не все было четко спланировано. На этом я не буду останавливаться — все подробности обсуждались в прессе.

Когда меня выписали из больницы, мы с друзьями поехали искать мои вещи. Большой надежды не было, но очень хотелось найти свои права и удостоверение дайвера «Open gold». Долго там ходили, смотрели. И нашли. Еще я куртку свою нашла, и расческу, и зеркальце, и рюкзачок. Только он оказался пустым. Нашла и кошелек, но ни рублевых купюр, ни валюты в нем уже не было. Даже монетки иностранные выгребли. Зато оставили русскую мелочь — рублей десять. Естественно, что обобрали не только меня, но и других заложников. Я, конечно, слышала раньше про мародерство, которым занимаются люди, призванные нас защищать и охранять, но меня это ужасно возмутило. Представляете, такое горе, погибли взрослые и, что самое страшное, дети, а они на этом горе наживаются. Мало того что при попустительстве наших доблестных служак люди с нерусскими лицами на трех микроавтобусах проехали всю Москву и захватили театральный центр, так нас же потом еще и свои ограбили. Видимо, мое возмущение наложилось на эмоциональное потрясение. Я стала просто кричать на охранников и милиционеров. А они мне и говорят: «Да успокойся ты! Получила 50 тысяч компенсации и радуйся».