Сороковой день

«Русский журнал», 27.10.2003

Акция «Сороковой день» прошла 6 декабря 2002 года в помещении Театра. Тогда воспоминания трех участников событий на Дубровке слышали несколько десятков человек. Сегодня, через год после «Норд-Оста», РЖ публикует расшифровку того разговора.

Григорий Заславский (ведущий): Прежде всего надо сказать, что это не спектакль. Есть такой спектакль — «Руанда, 1994». В 94-м году в Руанде случился геноцид. После этого появился спектакль, который ездит по разным фестивалям,— сидят люди и 3–4 часа рассказывают, как у них убили отца, мать, шесть братьев, шесть сестер — и это реальные люди, у которых погибли родственники. И сначала начинаешь утирать слезы, а потом появляется какое-то чувство неловкости — потому что понимаешь, что у этого человека погибли все родные, а он переезжает с фестиваля на фестиваль и получает деньги за то, что рассказывает все это. Или есть люди, которые переходят с одного ток-шоу на другое и с одинаковым пафосом рассказывают, как у них в Чечне погибли родственники… То есть важно подчеркнуть, что это не спектакль, мы просто вспоминаем, как это было — и мы ни в коем случае не должны говорить о трагедии, о тех 129 — или больше — погибших. Здесь мы говорим об историях, которые закончились счастливо. Это одноразовая акция, разговор, в котором принимают участие три человека, находившиеся в трех разных ситуациях — это Рада Новикова, выпускница ВГИКа, которая в то время снимала фильм в гей-клубе «Центральная станция» и таким образом оказалась в здании, это Олег Кленин — помощник режиссера и Олег Голуб — актер мюзикла «Норд-Ост». Начну с вопроса, как кто узнал о случившемся.

Олег Кленин: У нас во всех помещениях вокруг зала идет трансляция. И мы знаем спектакль до секунды, и как только возникает какое-то замедление темпа, неправильный звук или что-то в этом роде, мы сразу бежим проверять, все ли нормально — это уже делается на подсознательном уровне. Вдруг прекратилась музыка. Первая мысль была, что отрубились микрофоны,— мы вскочили и побежали туда. В фойе мы увидели несущихся людей с автоматами, в бронежилетах и в масках. Первая мысль у меня была довольно странная — где-то за месяц до этого у нас были благотворительные акции, и на втором этаже ДК выставили пластмассовый куб для сбора пожертвований. Там собиралось порядка 35 рублей в день — на развитие русского мюзикла — а меня назначили начальником этого куба. И меня директор долго инструктировал, что наличные деньги — дело серьезное, что все должно быть учтено, и что обязательно придет налоговая полиция и спросит, где эти 35 рублей, и так далее. И первая моя мысль была, что это та самая налоговая полиция — потому что по телевизору все время показывали, как ОМОН влетает в банк и посреди рабочего дня изымает документы. Так что начальная реакция была — «срочно опечатываем кассу, требуем протоколы, все описываем и прочее». Вдруг мы слышим по трансляции, что начались выстрелы,— и я решаю, что наши правоохранительные органы решили произвести арест какого-то криминального лица прямо в зале. Я начинаю думать, как это неправильно — во время действия, люди могут перепугаться — ужасно,— и мы уже собрались идти, разбираться как-то с милицией,— и тут начался текст: «Грузины в зале есть? Азербайджанцы есть? Женщины — налево, всем лечь на пол…» И стало понятно, что это не наша советская милиция, мы подумали, что какие-то криминальные группы решили схлестнуться прямо во время спектакля. О том, что это какая-то террористическая акция,— мы это поняли где-то на 25-й минуте. Мы поняли, что нельзя включать свет, выходить из фойе, и что надо срочно куда-то звонить. В милицию звонить было бесполезно — реакция службы «02» была такова, что я даже не буду повторять, абсолютно пофигистическая,— нам сказали, мол, вы уже не первые позвонили. Когда мы уже поняли, кто эти люди, наш менеджер проекта позвонила нашему коммерческому директору, который в это время встречал Ельцина на спектакле «42-я улица» и говорит: «Дима, нас захватили чеченские террористы». Он в ответ: «Да ну!» (смех в зале).

Г.З.: Олег, а ощущение, что это всерьез, пришло с этого момента и навсегда — или прошло еще какое-то время?

О.К.: Оно, честно говоря, не пришло толком до сих пор. Для меня, человека, который сидел в офисе и ничего этого не видел, видел только потом по телевизору,— для меня это все осталось каким-то фильмом, посторонним кино. Я по образованию — военный, офицер. Нас учили стрелять, я служил в армии 11 лет, нам объясняли, что и как, и я воспринимал войну так, что виден противник, вот он, например, плывет навстречу, а войну на этой территории, посреди работы, конечно, я себе не представлял никогда. Никакого источника агрессии в театре я не мог себе вообразить. Мы сидели вместе в офисе, среди знакомых компьютеров, у нас не было страха.

Г.З.: Вопрос к Олегу Голубу. Вы наверняка потом в голове прокручивали все назад — были какие-то приметы того, что должно случиться?

Олег Голуб: Да, была примета. Люди живые, и при каждодневном показе бывают более и менее удачные дни — по тому, как ты играешь. В тот день было самочувствие, которого не было никогда. Перед тем, как открылся занавес ко второму отделению, я почувствовал, что у меня ватные ноги. Я не хотел выходить на сцену. У меня не было ни сил, ни задора — никакой энергии. И в номере, в котором я никогда не ошибался, я ошибся — и мелькнула еще мысль, что это один раз, никто не увидит. Потом появился главный герой, идет наш с ним диалог — и справа на сцене появляется человек в маске. У меня была первая мысль, что это ОМОН, что пришли попросить нас освободить помещение, что в зале заложена бомба — тем более, что в моей практике такой случай уже был. Он залезает на сцену, как мне показалось, неуверенно, а потом дает очередь в потолок. И отношение резко изменилось. Двоих ребят в этот момент чуть не расстреляли — они были в военной форме, а не все боевики знали, что это актеры — и люди в военной форме вызвали у них ненависть. Меня боевик вызвал на сцену, обыскал, повел, чтобы я показал, что за кулисами… У них все было хорошо организовано — тут же начали носить сумки, нам сказали, что в них взрывчатка. Мы поняли, что произошло, когда вышел Бараев и начал говорить, что уже десять лет идет война в Чечне, что они не знают, как ее остановить. Сразу предупредили, что каждую ночь будут расстреливать 50 человек. Когда вы слышите угрозы, подобные той, что будут выкидывать головы заложников на площадь, сидя дома у телевизора, это воспринимается как иносказание, как условность, а когда ты понимаешь, что это может коснуться тебя лично, это становится абсолютно реальной перспективой.

Г.З.: Рада, как ты поняла, что происходит, и как ты вообще оказалась в этом здании?

Рада Новикова: Я снимала свой дипломный фильм в гей-клубе «Центральная станция», который находился в здании ДК. У меня там была массовка — 30 человек, плюс съемочная группа, плюс администрация клуба. Закончилась съемка около 9 часов вечера, и я послала своего оператора, девушку двухметрового роста и крепкого телосложения, к входной двери в клуб — доснять последний кадр. Она вернулась, невозмутимая, минут через десять и говорит: «Я не могу там снять, там террористы». Я говорю: «Какие террористы?» — «Я не знаю, там стреляют, бегают, короче, я не могу снять эти кадры». Я иду выяснять, что произошло,— и вижу, что сидят охранники, смотрят на мониторах, как бегают какие-то люди в масках, стреляют, и охранники говорят: «Что вы там снимаете, вот оно кино, настоящее кино». Мы сначала ничего не поняли — террористы, захват — это все настолько банально, настолько на слуху, что происходящее не воспринималось как реальный акт терроризма. Мы пытались понять, в чем дело, начали все звонить родителям, выяснять, где мы находимся,— и постепенно поняли, что находимся под сценой «Норд-Оста», в подвале. Все так долго говорили, что у всех закончились деньги на телефонах, и мы вытащили какой-то раздолбанный магнитофон, сделали из кабеля антенну и поймали какое-то радио, по которому прозвучала такая фраза одного из ведущих: «Наверное, это такая хорошо спланированная акция рекламы „Норд-Оста“, чтобы побольше людей приходило на этот мюзикл». Нас всех затрясло. Мы не знали, прослушивают нас или нет, могут ли террористы проникнуть в наше помещение. Никто ничего не понимал, о нас никто ничего не знал, и мы боялись поэтому выходить — чтобы нас по ошибке не перестреляли. Мы так просидели часов шесть. Потом администратор клуба позвонил владельцу клуба, чтобы сообщили, а нам принес тарелку еды,— и только мы схватились за бутерброды, как ворвался ОМОН.

Г.З. Вопрос к Олегу Кленину — Олег, а где вы заперлись?

О.К.: Наше офисное помещение находится на первом этаже. И в связи с тем, что рядом находится касса, там железная дверь. Бандиты туда прорваться не пытались. А мы не знали, что можем выходить,— иначе бы мы раньше вышли. Это был какой-то фарс. Мы слышали, как все происходит, как они бегают, кричат. А из ФСБ, с которым у нас была связь, нам сказали: сидеть на полу, свет погасить и не высовываться. На второе утро какой-то человек стал ломиться в дверь, ругаясь. Потом оказалось, что наш охранник, старичок — божий одуванчик, смешной и безобидный человек, когда вбежали люди с автоматами, он заперся в туалете. У нас было абсолютно потеряно чувство времени. А ему в темном туалете казалось, что прошло несколько часов и что у него кончилось дежурство.

О.Г.: Он мне рассказывал потом, что вышел, прошел мимо зала, ничего не зная, отодвинул шторочку, увидел, что все сидят, кто-то ходит — пошел к служебному ходу забрать пальто. Прошел спокойно, зашел в каптерку, оделся и вышел.

О.К.: Там его уже схватили ФСБшники, они не поняли, что за человек — ходит, бродит…

И нам сказали из ФСБ, что раз он вышел, значит, первый этаж не просматривается.

При этом у нас чувства были настолько обострены, что мы слышали, как террористы двигали мебель, и понимали, какую мебель куда тащат, что они строят там-то и там-то баррикады, и мы это сообщали в ФСБ.

О.Г.: А была у нас еще сказочная история с актером, Андреем Гусевым. После газа, когда мы все вырубились, я тоже лежу, но на меня газ меньше подействовал — говорят, это из-за того, что я нервный, нервная система очень подвижная. Я помню момент, как стрельба прекратилась. И Андрей начинает меня будить, а я говорю: «Отстань, я жду, пока наши придут». Дальше Андрей — это я уже с его слов рассказываю — попытался разбудить Андрея Богданова, безуспешно. Гусев встал, в полной тишине, прошел на сцену, разулся, чтобы сапоги не стучали, и пошел за кулисы, где были баррикады и где его могли и наши застрелить, и террористы. И там уже его газ настиг, и он свалился. Потом оказалось, что его чуть не застрелили альфовцы.

Г.З.: Вы не посчитали, сколько всего было боевиков?

О.Г.: Была мысль посчитать, но я бросил эту затею. Наверно, человек сорок-пятьдесят, не больше.

Г.З.: ФСБ была заинтересована, чтобы те, кто был заперт в офисе, пробыли там как можно дольше, если вы были такими важными информаторами?

О.К.: Да нет, мы ничего особо важного не сообщали. Когда сторож вышел, они сразу нам сказали, чтобы мы попробовали выйти, что они нас прикроют.

О.Г.: А мы очень боялись, что террористов начнут отстреливать снайперы — нам сказали, что за каждого убитого боевика будут расстреливать по десять человек.

О.К.: А мне по внутреннему телефону звонил руководитель оркестра — они из оркестровой ямы ушли в свою комнату, и они могли бы уйти через служебный вход. Но им это не удалось. Кроме того, в комнатке у сцены сидела наш реквизитор — Лариса, там комнатушка метр на два, и террористы ходили прямо около двери, просто не знали, что она там находится. А воды у нее было — полстакана на три дня, и она не могла двигаться, потому что скрипел пол. К счастью, она вытерпела и просидела там все это время — иначе она могла бы взорвать растяжку с гранатой, которая была около ее двери.

Вопрос из зала: А террористы не говорили, по какому принципу они будут отбирать людей на расстрел?

О.Г.: Не говорили. Но мы были уверены, что начнут с нас. Во-первых, это был бы больший резонанс — что расстреливают актеров. А во-вторых мы сидели в военной форме, сильно выделяясь на общем фоне.

Г.З.: Били или не били? Издевались или не издевались?

О.Г.: Не издевались. Били — может, грубо скажу, но били — за дело. Когда в зале 800–900 человек, не надо никому высовываться, выделяться — это сразу вызывает агрессию. Нельзя провоцировать. Человеку говорят по-русски пять раз: «Сюда не надо ходить», «Сядь!» — он идет. И получает сам прикладом, и террористы озлобляются. Если бы кто-то сбежал… Мы сидели и понимали, что возможности бежать не было — так как это бы сразу отразилось на других, кого-то расстреляли бы.

Г.З.: А правда, что был какой-то человек, который очень хотел попасть на этот спектакль, но в самый последний момент ему сказали, что нет места?

О.К.: Это ситуация у нас очень частая — мы стараемся соблюдать определенную дисциплину, и наш администратор — человек очень строгий, а люди приходят с разными удостоверениями, и она с ними старается быть пожестче. Людям, которые рвутся, мы долго объясняем, что нельзя, у нас такой порядок… А ко мне пришло восемь человек гостей — я им купил со скидкой билеты… И вдруг в антракте четверо из них уходят. А для нас это — нонсенс, почти никогда никто не уходит — а это мои гости, и мне так стыдно перед сотрудниками. И эти четверо благополучно спаслись. А еще были люди, которые рвались в начале, а мы их не пустили. Вообще день был очень странный. Было много гостей, у меня были отложены билеты для Хворостовского, он должен был приехать, но не приехал, счастливец. И это был первый день за всю историю спектакля, когда столько актеров по каким-то причинам не могли играть. Было пять-шесть замен, людей из второго состава,— это было впервые, был просто какой-то «левый» спектакль…

О.Г.: Были и смешные истории. В какой-то момент сидим, напряженная ситуация, тишина… И вдруг где-то на пятом-шестом ряду мужчина ка-ак чихнет! И первые ряды моментально — раз! — пригнулись. И после этого — взрыв хохота: весь зал смеялся, был такой сброс напряжения — смеялись террористы, заложники — все. А на балконе — рассказывали — была такая картина — как для пьесы. Сидит заложник, парень молодой, и его одногодка — боевик. Лет 20–21. Сидят рядом и как друзья разговаривают. Боевик спрашивает: «Ну, и ты где работаешь?» — «Там-то» — «И сколько получаешь?» — «Столько-то» — «Не, я бы за эти деньги не работал». И вот сидят, как приятели, разговаривают, как будто люди просто пришли на спектакль, познакомились…

Григорий Заславский: Рада, когда ОМОН пришел, он же вам не сказал: «Вот, вы свободны»…

Рада Новикова: Просто мы ждали, ждали, что вот наконец-то сейчас войдут эти люди и нас освободят, и все это было постоянно на языке, постоянно говорили: «ну где же, где же они, где же они, когда, когда, когда?». И тут нам принесли еду, и все углубились в намазывание бутербродов, что никто ничего не заметил. Вдруг врывается человек в этот зал, в котором мы все сидели и говорит: «Быстро все садитесь! ОМОН!». Я не знаю, кто это был, но все время говорили ОМОН. Вбежал ОМОН, с автоматами, это был полный сумбур. Все подняли руки, руки за голову.

Г.З.: Во сколько это было.

Р.Н.: Это было часов в двенадцать или около часа. Все подняли руки, причем было абсолютно нереальное состояние, кто-то смеялся, кто-то плакал. Девочка одна просто просидела в углу, ее трясло все время, пока все это происходило, она плакала. Я на нее смотрела, и мне было очень странно, то есть я внутри переживала, но я не могла так открыто выражать эмоции. И нас стали выводить, и моя подруга сказала: «Возьми рюкзак». Я говорю: «Мне не нужно». Она сует мне этот рюкзак, одевает мне его на руки и я не понимаю, что все это нужно забрать с собой, там документы. И нас вывели в лабиринт и, как положено: сначала пройти один коридор, потом другой коридор, потом спуститься вниз, потом подняться наверх, а потом опять спуститься вниз, а потом опять подняться наверх. И вот когда мы все это проходили вереницей, там стояли люди с автоматами, которые нас провожали, и у них был абсолютно недоуменный вид, потому что они вообще не понимали, кто это и что это, половина там еще была в одежде сценической, в гриме… Нас вытащили на улицу, поставили тут же спиной к стене, стали обыскивать. Естественно, мы оставили камеру, аппаратуру, отснятую пленку…

Г.З.: Почему естественно? Почему нельзя было взять камеру?

Р.Н.: Потому что мы поняли, что в такой критической ситуации ОМОН не поймет, что это такое, что это за аппаратура такая, что это за агрегат такой: камера, бандура какая-то непонятная, штативы, которые выглядят как какое-то устройство для взрывов, кассеты как мины. То есть все это выглядело очень подозрительно, и скорее всего они бы засветили пленку, разобрали бы эту камеру…

И вот, когда нас, человек 15, в одну машину, в УАЗик запихнули, человек 15 в другую и когда мы ехали, я сидела буквально у кого-то на голове, мы так плотно все сидели и все были такие счастливые… Это была уже не истерика, не слезы радости, а просто, реально, как дети, двухлетние, трехлетние дети, которые увидели елку в первый раз, это было счастье в глазах. Абсолютно все внешнее сошло. Нас привезли в штаб МВД, где тут же за нами закрыли двери и сказали, что выхода отсюда нет, пока мы не дадим показания. И нас там держали, ну я не знаю… Я там была где-то до часов четырех утра, потому что как режиссер я отвечаю за всех этих людей, и администратор клуба отвечает, соответственно, за своих людей. И мы с ним оказались в одной лодке фактически, потому что мы сидели честно, до четырех утра давали показания, говорили все, что там происходило. К сожалению, у меня в группе оказался человек с чеченской фамилией, и я увидела его несчастное лицо, он обернулся и сказал: «Рада! Не бросай меня!» Я видела, как его уводили за шкирку на какой-то другой этаж, в какой-то кабинет, и я поняла, что я не могу его оставить. Я помчалась за ним (это была школа, переделанная в штаб), и я его нашла, сказала: «Поймите, я только что дала показания, я абсолютно честный человек, это мой актер, я его знаю шесть лет. Он не имеет отношения к заговору, к нападению террористов. Освободите его, пожалуйста». Когда он вышел, он просто плакал у меня на плече как ребенок, потому что он дико испугался. В общем, ситуация была ужасная.

Олег Голуб: У нас актера увезли, Марата Абрахимова, увезли после того, как освободили заложников, в прокуратуру, как боевика.

Олег Кленин: У него лицо восточное…

О.Г.: Да. Он единственный из актеров, который не был в больнице вообще. То есть — сначала прокуратура, а когда все выяснили, его отпустили. Но его близкие звонили в прокуратуру и спрашивали: «Где Абрахимов?» Им отвечают: «Абрахимов? А его расстреляли. Он террорист».

Р.Н.: Я хочу еще сказать по поводу «наши — не наши». Мало того, что нам две недели просто не отдавали всю эту технику, но когда мы ее забрали, там пленка была размотана по полу, объективами, как нам показалось, играли в футбол, пропали штативы, кофра, фильтры, непонятно зачем все это людям, но пропали вещи, которые они, видимо, посчитали ценными.

Г.З.: Когда тебя освободили, куда ты пошла? Четыре часа утра. Вышла. Жива. Здорова.

Р.Н.: Я вышла, мне тут же позвонила директор учебной студии и сказала: «Рада! Вы живы? Вы там?» Я говорю: «Да. Извините, Татьяна Ивановна, камера осталась там».— «Да какая камера?! Ты жива?» Я говорю: «Жива. Все хорошо». Тут она изменила голос на деловой и говорит: «Мне тут только что звонили с НТВ. Они хотят пригласить тебя на передачу в 6 утра». Время было 4 утра. Я пошла пешком до шоссе, поймала машину и поехала к самому ближайшему знакомому, хотя бы чаю выпить. Когда я пришла, я свалилась с температурой 40 и, естественно, никуда не пошла. К вечеру я оклемалась, совсем к вечеру, где-то около 9-ти вечера, и звонила, звонила, звонила…

О.К.: Мы тоже вышли утром. 6 утра. Мы вышли гуськом. Добежали до машины, которые там стояли, и нас повезли в госпиталь. Нас часа три допрашивали, причем начинал один, а потом пришел другой человек, который задавал те же самые вопросы и, очевидно, сверял с чем-то… Он говорил: «Так, а как ваша фамилия?» Мы говорим так-то. Он говорил: «Ага. Понятно». Потом говорит, мы еще вас проверим, идите. Мы вышли и быстро к телевизору. Нам говорят: «Давайте не задерживайтесь. Пошли вон быстрее отсюда». Мы спустились на первый этаж, там нельзя было находиться, там какие-то штабы ФСБ были, нас запинали, мы добрались до какого-то телевизора, чтобы вообще понять, что происходит в стране. И вдруг — мы видим по телевизору этого человека, он в том же кабинете сидит и рассказывает, что мы провели переговоры с террористами, нам удалось освободить семь человек. Это про нас. Непонятно, по какому принципу их освободили. У них очень разные показания. Мы сейчас все это проверяем. И там корреспондент спрашивает: «А как они? Что с ними?» Он говорит: «Сейчас им оказывается психологическая помощь».

Г.З.: Вопрос к Олегу Голубу. А как вы вышли? Вы были в нормальном состоянии, более-менее…

О.Г.: Я ждал, пока наши придут. Я лежу. Открывается дверь за моей спиной. Я слышу, заходят… То, что это наши, я узнал по отборному мату. Потому что боевики не матерились вообще. Думаю: «Свои!» И решаю: «Подожду».

Г.З.: А почему лежали, а не сидели?

О.Г.: Потому что, когда раздавались выстрелы, мы сразу все падали под сидения, причем в первый же день было ясно, после первых выстрелов: кто в зале иностранцы, а кто русские. Что делает иностранец? Раздается выстрел. Иностранцев как ветром сдувало. Они тут же все сразу под сидение, и их не видно. А русский: «Стреляют что ли?» Это вот так. Ко второму дню выдрессировались и русские тоже, и уже не отличить было. Все мухой прятались под сидениями. Правда, места мало было, и вытянуться в полный рост не получалось, приходилось лежать на одном боку, потому что тут уже задняя часть другого человека, там уже голова того, кто от тебя слева сидел. Ложишься и думаешь, какую часть тела тебе не очень жалко наружу выставлять. И я лежал в этом состоянии, у меня нос в локте был, потому что газ мы этот видели и ощущали его.

Г.З.: У него был все-таки цвет?

О.Г.: У него был запах, у него был цвет. Его видно было. Я услышал мат и после этого я слышу, как кто-то говорит: «А чего здесь солдаты-то делают?» И на нас. Думаю: «Все, это точно наши». И я поднимаюсь… Я в сознании, но меня как-то вело. Я поднимаюсь. Они на меня смотрят — я в форме. Я сразу: «Я актер. В спектакле». Мне показывают какого-то парня в сером костюме, его так встряхивают и мне говорят: «Это боевик?» Я пытаюсь сфокусировать глаза и говорю: «Нет». И там кого-то еще спрашивают: «Это боевик?». Там говорят: «Нет». Ну и все. Его тогда тоже бережно взяли и повели. Вот судьба у мужика была у нас в руках, а то кто-нибудь сказал бы: «Да». Что бы было?

Меня тоже так бережно взяли и ведут. Выводят во двор. Я опять фокусируюсь: «Двор! Я его знаю!» Заводят в гей-клуб. У нас там раньше была столовая. Я: «Столовая!» Дверь открытая, я захожу. Уже внутри все другое. Сел. Нас посадили и ждали, пока партия наберется для «скорой», наверно. Мы сели. Помещение новое, да? И я пытаюсь смотреть и вижу, что я понял, что здесь, видимо, ОМОН сидел или кто, потому что стол был и еда там лежала. И тогда я подумал: ОМОН здесь сидел и ждал. И я вижу картинки на стенах и тоже взгляд фокусирую и думаю, что вот здесь ОМОН веселился. У меня почему-то хватило воображения, потому что я представлял, как здесь ОМОН гоготал и тыкал пальцами в эти картинки. Потом нас повели по каким-то коридорам, какой-то железный турникет, провели через него, вверх, как-то плутали-плутали и оказались около нашего служебного входа, и там уже «скорая», нас сразу в «скорую» и в госпиталь. Причем меня привезли в госпиталь, который прямо через дорогу. Я лежал в госпитале и смотрел на «Норд-Ост» в окна. И пока его разминировали, мы прямо в этом госпитале находились.

Г.З.: То есть вам сразу ничего не кололи?

О.Г.: Нет. Мне не кололи. И по-моему, никому, кто у нас в госпитале был, ничего не кололи.

О.К.: А кому-то, говорят, три дозы вкололи…

Г.З.: Вот интересно, когда ко мне пришел на эфир Васильев, я ему задал вопрос: «Говорят, что пострадавшим потом очень долго снятся сны со сражениями, с разными боями, канонадой и так далее?» Какие сны снятся? Он рассказал, как он проснулся, очнулся после этого наркоза. Его били по щекам, это уже было в госпитале, и говорят: «Васильев — имя! Васильев — имя!» — и он решил, что он разведчик, который попал в какой-то исламский плен и его допрашивают.

О.Г.: Мы лежали в одном госпитале, и там был главврач по фамилии Кикнадзе. Маленький толстенький грузин, и он с акцентом говорил: «Васыльев, Васыльев…» И Георгий Геннадьевич решил, что это чеченцы, и говорит: «Я ни за что не скажу!» (смех)

Г.З.: А вам, после всего, что случилось, какие-то сны снятся? Освобождение произошло?

О.Г.: Пару раз приснилось. Боевики. Как живые. Была какая-то ситуация, что я должен был успеть вернуться, что мы должны уйти, иначе они сейчас придут. Но это просто сон.

О.К.: У меня был не про это сон, но во сне я понял, что про это. Я всегда заглядываю в зал и смотрю, нет ли там пустых мест. Это всегда очень тревожно. И вот начинается спектакль, третий звонок, и я заглядываю в зал, а он пустой. Это было во сне. Представляете? У нас начинается спектакль, а в зале никого. Каждому театральному человеку понятно, о чем я говорю. Делаешь какой-то спектакль, зовешь друзей, без пяти семь — никого. И вот это ощущение… Ужас! И оно очень сочетается с тем, что мы сейчас все переживаем в труппе. Мы начали репетировать, шить костюмы, которые погибли, зал ремонтируется. Но мы находимся в страхе, что будет премьера, придут друзья, родственники, папы, мамы, шум, крики, телевидение, а потом все умолкнет и никто не придет… Пустой зал — это самый страшный театральный сон.

Г.З.: Я хочу закончить одной историей. Почему мне еще показалось очень важным обо всем этом сегодня поговорить. Когда Рада обратилась в Департамент московской прокуратуры, чтобы спросить о вещах — куда можно прийти с этими материальными претензиями, то ей сказали, что их там не было, что никакой информации о том, что там были 45 человек, нет. И это мне напомнило момент из «Ста лет одиночества», там есть одна история, когда один из этих Буэндиа попадает на какую-то кровавую демонстрацию, где расстреливают всех и вывозят за город, он остается жив. Выбирается, возвращается в город, а все уже чисто и вымыто, и оказывается, что ничего не было. И уже этих 45 человек как будто не было, и некому предъявить претензии…

Вопрос из зала: Прошу прощения. Могу я один вопрос задать? Вы сказали, что у этого газа был цвет и запах. Какой был цвет и какой запах? Что он напоминал?

О.Г.: Это самый частый вопрос, который задают нашим актерам. Цвета как такового не было. Была дымка. Когда запах пошел… Я не знаю, как описать, какой запах. Знаете, на что похожа дымка? Когда используется сценичный дым, после того как он развеивается, в зале остается небольшая затуманенность.

Вопрос из зала: А вы не слышали реакции боевиков, когда пустили газ?

О.Г.: Как не слышали? Слышали. Они всполошились. Они побежали. Кто-то респираторы надел. Хотя потом врачи сказали, что респираторы не помогают. Что надо противогазы. Чеченки надели эти свои маски, платки черные. Они побежали в фойе. Они периодически бегали и нас пугали. Они побегают, постреляют, мы все посидим, они прибегают и говорят: «Мента сейчас застрелили. Наглец. Ходит и пиво пьет перед зданием. Вот наглый какой. Мы его положили». А это просто тактика устрашения заложников.

Вопрос из зала: А вам было их жалко, когда вы узнали, что убили этих девушек и этих молодых мальчиков?

О.Г.: Молодых мальчиков! Хорошо сказано! С пониманием! Как вам сказать? Лучше бы нас положили?